— Я люблю ее… Помилуй меня Боже, до чего я люблю ее! — повторялъ онъ по нѣсколько разъ въ день.
Одинъ изъ негровъ, котораго мы называли "докторомъ", потому что когда-то въ молодости онъ нѣкоторое время изучалъ медицину, былъ также въ нее влюбленъ; въ то время, какъ онъ мнѣ въ этомъ признавался, я охотно убилъ бы его на мѣстѣ изъ ревности, такъ какъ и я былъ влюбленъ не менѣе его.
Но она сама, грязная, неряшливая и тупая, продолжала жить среди насъ, ничего не замѣчая и не видя. Она не удостоивала насъ даже взгляда, Какъ-то разъ я былъ чѣмъ-то занятъ на верхней палубѣ, гдѣ она въ то время сидѣла на складномъ стулѣ, безсмысленно уставясь въ одну точку; и вотъ я споткнулся о швартовое мотовило и чуть было не растянулся. Это меня до того разозлило, что я обернулся и такъ глупо и безсознательно уставился на причину моей неловкости, что, надо полагать, представлялъ изъ себя весьма-таки смѣшную фигуру. Отчего же она не посмѣялась надо мною? Къ чему же тогда ей было смотрѣть на меня такъ, какъ она смотрѣла, если не для того, чтобы посмѣяться? Но она была совершенно апатична, и ни одинъ мускулъ ея лица даже не дрогнулъ. — Она заживо гніетъ, — говорилъ ванъ-Таценъ на своемъ смѣшномъ языкѣ. — Видитъ Богъ, она заживо гніетъ.
И все же никто изъ насъ ни за какія блага не хотѣлъ бы лишиться ея общества.
Когда рыба была вычищена и всѣ удильные крючки вновь закинуты, тогда наша дневная работа оканчивалась, и мы проводили часъ или два за ѣдой и куреньемъ. А затѣмъ отправлялись по койкамъ.
И вотъ тогда, если мы бывали не слишкомъ утомлены нашимъ дневнымъ трудомъ, мы немного болтали между собой и даже принимались разсказывать всевозможныя исторіи, выражаясь грубымъ, неправильнымъ языкомъ, пересыпая разсказъ проклятіями и скверными, грязными словами…
Французъ зналъ какую-то исторію о человѣкѣ, который не могъ "видѣть ни одной женщины безъ вожделѣнія". И эту исторію онъ разсказывалъ уже много разъ и всегда съ одинаково большимъ успѣхомъ. Русскіе были прямо-таки въ восторгѣ отъ его разсказа и смѣялись безъ конца, слушая его. Удовольствіе, съ которымъ они выслушивали этотъ грубый разсказъ, было такое же искреннее и чистосердечное, какъ у дѣтей; они строили всевозможныя гримасы, безпорядочно кидались и метались въ своихъ койкахъ. — Ну что же, — спрашивали они все время, — ну, какъ дальше, и чѣмъ это все кончится? — Между тѣмъ, они прекрасно знали, такъ же, какъ и мы всѣ, чѣмъ кончался разсказъ,
