Г-жа Кадзан обожала своего ребенка, столь красивого и к тому же очень умного; с первых месяцев своей жизни он приводил ее в восторг своей тонкой прелестью, позами точно на картинке: она помнит, как однажды, совсем маленьким, он танцевал под жалкую музыку проходившей мимо шарманки. Своей маленькой ручкой, красивою, как драгоценный камень, он расстегнул платье и начал вертеться, качаться в такт, точно вьющаяся роза от сильного ветра. Опьянение ритмом! Немного погодя его раздели, чтобы выкупать. Ганс оставался голеньким. Но вот снова проходила по улице шарманка. Она повторяла старый, грустный мотив. Ребенок снова начал танцевать, не сознавая того, что его раздели, хотел закрыть свое тело, на этот раз своей маленькой ручкой, красивой, как драгоценный камень, он сжимал свое розовое тело, точно это была ткань от платья. Ах, небесный миг, идеальная картина, которая навсегда врезалась в ее памяти! Точно это были яркие краски пастели в траурной комнате ее души.
Теперь Ганс подрос. Это был уже маленький, юный человечек, бледный и серьезный. Надо было подумать о его воспитании. Вдова поместила его в духовный коллеж, где сразу он приобрел в классе хорошие отзывы, первые награды, стал быстро примером прилежания и хорошего поведения; учителя ставили его в пример сверстникам. Последние уважали его с оттенком благоговения, не только за его успехи и очевидное превосходство его ума, но, в особенности, за благородство, которое чувствовалось в нем, за горячую набожность, которая преображала его лицо, создавала точно сияние вокруг его головы, какое можно было видеть в церкви коллежа вокруг головы блаженного Жана Веркманса. Многие были недалеки от той мысли, что маленький Ганс тоже станет блаженным, и даже святым. Какая честь была бы для коллежа, где он воспитывался, и для города Брюгге, который всегда был благословенной твердынею церкви!
Ганс Кадзан приходил в сладостный экстаз от католических служб. Во время больших обеден и торжественных гимнов на Пасху, Рождество он молился, как поет птица! И молитвы в его устах создавали аромат, сладость тающего плода; он перебирал четки, точно это было драже, оставшееся от крестин его души, когда Богородица была его крестной матерью.
А гимны, исполняемые на клиросе, орган, заставляющий его трепетать, плакать, точно качаться на его сильных волнах!
Он закрывал глаза, как бы подымался с октавою, снова падал в сверкающую пропасть. Он входил в эту музыку, и эта музыка входила в него. Прилив и отлив звуков, прино сивший в его душу пение, облатки, ладан и все голубое небо…
