– Это почему?
– Люби ты себя, ты бы ни за что на свете не села в первую попавшуюся машину.
– У тебя еще много вопросов. Останови меня у ближайшего метро.
– Давай я тебя до дома довезу – зачем тебе в семь утра в давке толкаться.
– Нет.
– А если я тебя не выпущу из машины?
– Значит, я придумаю адрес, зайду в первый попавшийся подъезд и буду жить на чердаке.
Он остановил около «Алексеевской». Очень хотелось есть. Открывались палатки с хот-догами, из которых доносился отвратительный аромат фастфуда. Но есть хотелось сильнее, чем следовать канонам аристократических правил. И потом, просить денег на хот-дог – низко.
Интересно, а как я зайду в метро? Позвонить матери или отчиму с телефона Макса – значит пустить человека под расстрел. Нельзя.
Я сидела в машине и держалась за ручку двери. Так хотелось придумать повод, чтобы остаться еще на «минуточку». Хотя кому нужна эта «минуточка»? Что может случиться еще за «минуточку»?
– Когда ты успел надушиться? – спросила я Макса. От него пахло чем-то новым. Не тем, чем вчера.
Значит, будет не так больно.
– У меня всегда есть флакон в бардачке.
– Можно?
Не дождавшись ответа, я открыла бардачок и достала пузырек. Брызнула на себя трижды. Запомнила название. Выучила назубок.
Нет, будет больно. Воспоминания – это всегда больно. Как ножом, или ножницами, или даже степлером по сердцу.
– Эй, – крикнула я, – у тебя есть пятнадцать рублей на метро?
– Поездка стоит семнадцать рублей!
– Прости, я три года в Лондоне жила. Не помню.
Он дал мне двадцать рублей. Новыми и хрупкими бумажками.
Я шла в сторону метро. Ноги все также утопали в асфальте. Никогда не помню такого жаркого мая.
Машина Макса все так же стояла возле входа в метро «Алексеевская».
– Я обещаю, я верну!
Он рассмеялся. И уехал.
Я зашла в метро.
В вагонах пахло потом, от моей кожи все еще чувствовался холод кондиционера. С толикой фреона, с каплей мужских духов. За три года ничего не изменилось. В переходе с «Тургеневской» на «Чистые пруды» все еще играла парочка скрипачей. Я кинула им оставшиеся три рубля.
Сосед по сиденью в не менее душном, чем до пересадки, вагоне слушал Гришковца. Из его ушей доносилось на полвагона фраза: «Я прожил год без любви».
А я? Сколько же я прожила без любви? Три года?
Целую жизнь.
