— Я снова думал о том, что вы сказали вчера.
Вася краснеет от смущения, он в два раза моложе «земляка». Всей витиеватой мудрости древних имен и книг он может противопоставить только краткий курс политграмоты. Но они спорят до хрипоты, и вечером араб уходит озадаченный и возбужденный.
— Когда я спорю с ученым арабом, — говорит Абу-аль-Фариде, — я пробираюсь сквозь заросли пустыни. Когда я спорю с вами — я иду по скалам, и мне страшно упасть.
— Ну, что ж? — улыбается Вася. — На скалах — оно прочней.
Мы с интересом слушаем беседу, не вмешиваясь, — этого не любит гость. Но Вася говорит коротко и понятно, и наши одобрительные улыбки все время раздражают араба. Он внимательно следит за нашими лицами, и, если Вася долго подыскивает ответ, в черных глазах гостя вспыхивают маленькие хитрые огоньки.
Абу-аль-Фариде начинает спокойно, полузакрыв глаза:
— Вы говорите — собственность. Это слово никогда не было знаменем Востока. Было и есть одно только знамя — аллах.
— Гм… да-а… — трудно вздыхает боцман.
Абу-аль-Фариде не поднимает глаз.
— Иначе как можно объяснить, что через двести лет после Магомета арабы, завоевавшие мир, вернулись в Неджед и Геджас? Что принесли они? Ничего, кроме своего благородства. Путь наш повторится. Об этом сказал еще великий Ибн-Халдун. Он снова пройдет через Мекку.
Вася досадливо морщится.
— Экая поповщина! — говорит он. — Куда же приведет эта дорожка?
— К счастью.
— А какое оно?
Абу-аль-Фариде медлит; в черных глазах угасают огоньки.
— Это известно аллаху. Когда люди верят в чудо, оно приходит.
Вася отвечает рассудительно и спокойно:
— Во-первых, скучно жить, если сам человек не знает ничего. Во-вторых, ваши же буржуи продадут вашу страну.
Лицо Абу-аль-Фариде еще больше темнеет; оно становится совершенно черным от гнева. Он сдерживает себя.
Белое покрывало падает с плеча.
— Араб никогда не предаст араба! Почему? Потому что история нашей совести идет от незапамятных времен Саргона и Гудеи!
Боцман громко смеется и, как после чарки, вытирает усы. Абу-аль-Фариде с изумлением оборачивается к нему.
— Ну и припер ты его, Васька, — гудит боцман, — Про совесть заговорил. Был у нас под Херсоном совестливый поп. Наши в село — а он с пулеметом на колокольне сидит, стерва…
Вася густо краснеет, ему неловко за боцмана — старик слишком прям.
— Это совсем другое дело, Иваныч.
— Да я так только, к слову…
— Не понимаю! — изумленно говорит Абу-аль-Фариде.
Песня на барже то стихает, то становится громче, она бесконечна и безрадостна, как пустыня вокруг. Мы молча слушаем ее, глядя на берег бухты. Черные, без крыш, мазанки ютятся на бугре. Поселок похож на пожарище. Густыми струями нам ним течет зной. Но выше, над серыми вулканическими оползнями скал, все еще брезжут отсветы океана.
