Лихтерман попробовал перезапустить внешний двигатель, и тот загорелся, изредка попыхивая. В тот же миг пилот вырубил все еще горевший внутренний мотор, боясь, как бы огонь не перекинулся на топливопровод, и снизил обороты внешнего до минимума в попытке сохранить его как можно дольше. С двумя исправными двигателями и еще одним полуживым у них были шансы добраться до базы.
Кесслер сдерживал порыв поинтересоваться их теперешним положением. Лихтерман сам выйдет на связь, как только сможет. Внезапно парень аж подпрыгнул от неожиданности: сзади послышался странный шипящий звук. На плексигласовой перегородке стали появляться капли какой-то жидкости. Он тут же понял, что Лихтерман высчитал количество топлива, достаточного, чтобы дотянуть до Нарвика, и теперь сливает лишнее горючее, пытаясь как можно больше облегчить самолет. Сливная труба от топливного бака находилась как раз позади его позиции.
— Ты как там, парень? — спросил Лихтерман, перекрыв поток горючего.
— Вроде… вроде в порядке, — запинаясь, ответил Кесслер. — Откуда взялись те самолеты?
— Я даже не успел их разглядеть, — признался пилот.
— Это были бипланы. Ну, тот, что я подбил, — точно.
— «Суордфиш», не иначе. Видать, Союзники припасли для нас пару трюков в рукаве. Запускали явно не с КАМа, ракетные двигатели разнесли бы их на куски. У британцев новые игрушки.
— Но мы бы заметили, как они взлетали!
— Что ж, видно, они засекли нас и поднялись в воздух еще до того, как мы обнаружили конвой.
— Нужно немедленно передать информацию в штаб.
— Йозеф уже над этим работает. Правда, ничего, кроме помех, мы так и не услышали. Через полчаса будем над побережьем, там связь получше.
— Какие будут приказания?
— Сиди и будь начеку, не хватало нам еще истребителей на хвосте. Мы и сотни узлов не набираем, нас с легкостью догонят.
— А как же лейтенант Эбельхарт и унтер-офицер Дитц?
— Не у тебя ли, случаем, отец священник?
— Дед. В нашей лютеранской церкви.
— Пускай помолится, как возвратимся. Эбельхарт и Дитц погибли.
Повисло тягостное молчание. Кесслер все вглядывался в темноту, ища глазами признаки вражеских самолетов и в глубине души надеясь их не найти. Казалось бы, на войне как на войне… так откуда же это гнетущее чувство вины? Почему так трясутся руки и сводит живот? И зачем только Лихтерман упомянул его дедушку! Можно себе представить его реакцию. Он терпеть не мог глупых политиков и эту проклятую войну, а теперь еще и внук стал убийцей! Кесслер никогда больше не осмелится взглянуть ему в глаза.
