Чтобы перейти улицу на четвереньках, потребовалось больше времени, чем обычно, но на середине дороги она не спеша осмотрелась и принялась пожирать глазами выпуклости асфальта, бамперы машин, собак, перебегающих улицу, больших и быстрых длинноногих, разноногих прохожих, звуки, доносящиеся сверху, пыль и выбросы газа, запахи – все, к чему сейчас приблизилась, нагнулась, снизошла, преклонила колени.
В середине дня заболели ноги. Она села на траву у тротуара и потерла их. Заболели еще сильнее, но Апсихе решила не задерживаться, только заново обмотала колени и поползла дальше.
Пробираясь вдоль улицы магазинов и галерей, поймала взглядом широко раскрытые двери, внутри на стенах висящие картины и собравшихся вокруг них людей. Взгляд Апсихе притягивала не столько группа нарядных людей, сколько красивый интерьер: высокий потолок, белые стены, невычурный, но нарядный светильник, не загроможденное мебелью пространство. Вползти внутрь удалось без помех, потому что симпатичный чернокожий, охраняющий вход от чужаков, стоял, скрестив за спиной руки, опершись о край открытых в галерею дверей, и смотрел себе вверх, задрав голову, и просто не заметил такой мелочи, как Апсихе.
Внутри было пять-семь десятков человек. Много красивых людей, меж ними и самый красивый, но им никто не любовался, потому что как же можно любоваться тем, кто так назойливо таращится на всех, вонзив свои болезненно-любопытные глаза, и никак не может налюбоваться и насладиться каждым более или менее красивым существом. Самый красивый таращился не только на людей, но и на всякие предметы. Можно было видеть, как он с бесконечным вниманием рассматривает косяк двери или пыльный конец провода, торчащий между верхом довольно уродливой люстры и дыркой в потолке. Однако самый красивый с великим, просто колоссальным замиранием от удивления, он даже присел на корточки, разглядывал доску паркета, такую же, как все остальные. Было не совсем понятно, правда ли самый красивый является самым красивым из присутствующих или он лучше всех любовался окружающим. Им самим интересовались не особенно.
И никто не смеялся шуткам еще одного – самого остроумного – гостя, которого просто не слышали, потому что у него не было возможности вставить ни слова, пока он хохотал и давился смехом при всех других смешных и несмешных шутках и даже в тишине, а окружающие смеялись разве что над тем, как он, разлегшись на полу, визжал, до истерики кричал не своим голосом, что у него сейчас от смеха лопнут мышцы не только живота, но и все остальные.
