Был там и самый привлекательный, но он никого не привлекал больше, чем любой другой в зале. И по вполне понятной причине: просто-напросто их глаза не утруждали себя следовать за самым привлекательным и ловить взглядом того, у кого в свою очередь кружилась голова, пока он метался от одного, с его точки зрения, неотразимого – к другому, не успевая даже сообразить, ни кто из них привлекателен, ни чем. Но потому и бегал свободный, поклонниками незахватанный и неудержимый, что он – самый привлекательный – был не неотразимым, а только желанным. Было не совсем понятно, он ли самый привлекательный или те, к кому его, как бешеного зайца, несли ноги.
Самым мудрым был такой чокнутый, что не только не принимали за чистую монету его высказывания, но и вовсе гнали прочь, как какую-то вонючку (некоторые даже носы зажимали, хотя никакого особого запаха от него не исходило). Казалось, люди прямо из себя выходили, даже когда он молчал, слушал или щелкал пальцами. А если кто и пытался вынести его присутствие или случайно давал ему возможность что-то сказать, то не успевал самый мудрый закончить фразу, как все почти единодушно бросались спорить с ним и комментировали так яростно и с таким, с их точки зрения, здоровым интеллектуальным энтузиазмом, точно стремились изничтожить давно известное слабое звено целого, причину болезни или некий сокрушительный акт вандализма против мировой природы. И так каждый раз, как только самый мудрый, к слову, и так немало уступавший другим участникам дискуссии складностью речи и красноречием, пытался сложить предложение. Неизвестно, что так отталкивало людей: тщательность самого мудрого в выборе понятий, неуверенность в своих вербальных способностях или неравнодушный, некоторых даже раздражающий решительный подход к любому собеседнику и игривость в глазах, не прорывающаяся никакими проявлениями агрессии. Хотя, пожалуй, больше всего их выбивала из колеи неопределенность позиции самого мудрого, гибкость и, возможно, его мышление – оно с каждой фразой менялось, совершало повороты и подталкивало разговор вперед или, наоборот, возвращало его к истокам.
Апсихе сидела у стены и, запрокинув голову, рассматривала картины, почему-то повешенные задником к зрителю. Вдруг услышала звук фортепьяно и, сообразив, что его источник в другом конце зала, поползла туда между человеческих ног.
Пианистом оказался юный костлявый студент с волнистыми, все спадавшими на глаза волосами, широченными плечами и пухлыми губами. Новый, видимо, черный концертный костюм хорошо сидел на худом и строгом теле, только клеши были такими широкими, что в штанинах без труда поместилось бы по дивану. Он играл бровями и спиной. Апсихе слушала, сидя между человеческих ног, и наслаждалась тем, что посторонний шум, который раньше на концертах создавали звон бокалов, разговоры, кашель и храп, сейчас сменил гораздо лучше слышный внизу скрип ботинок и половиц, стук каблуков, скольжение затянутых в чулки коленей и шорох брюк и юбок.
