Слабым звеном в моем плане была Виктория.
Она не осталась, чтобы утешать меня своими волосами, ртом в виде аккуратной застежки «молния» и неодинаковыми грудями. Нет, она отправилась учиться: ответственный день – экзамены, документы, опросы. Так она сказала. Надо ли говорить, где она на самом деле была? Сами не догадаетесь? Фанатка твердолобая, она должна была заботиться обо мне, а сама торчала возле его отеля на холодном арктическом ветру с коркой соплей вокруг колечка в носу. Ей не сказали, в каком номере он поселился, а когда она стала возмущаться поведением администраторши, ей предложили подождать снаружи – на тротуаре. Пока она ждала и мерзла, а я пытался напиться до коматозного состояния, он названивал по телефону. Еще раз сто позвонил в мою комнату, потом учебному секретарю, декану и всем, кто мог иметь хоть малейшее представление о том, где меня искать, и разумеется, все они падали в обморок, связывались с моими преподавателями, с местной полицией – Боже, а то и с ФБР, ЦРУ и TRW.[11]
Пришло время обеда, все большие и маленькие шишки с английской кафедры желали с ним перекусить, так что за дверь он вышел не с Джуди под руку и не с какой-нибудь случайной знакомой, которая делала ему ночью массаж паха или подавала завтрак в полете, а со своим биографом. У него был биограф. Рука об руку с лысым типом, достававшим ему до пупа, лицо которого уменьшали очки размером ничуть не меньше, чем у Элтона Джона на сцене, а за ним хвостом потянулись важные личности и лизоблюды, в общем, все подряд.
Проходит десять минут, и он поднимается по лестнице в квартиру Виктории; сквозь завывание сестер и трубный голос органа я могу слышать его шаги, его и только его, и я понимаю: спустя столько лет ко мне пришел мой отец.
Обедали мы в бистро, недавно открывшемся в городе заведении, не поднявшемся выше пиццы, гамбургеров и буррито. Разумеется, отец восседал во главе стола, а я, на три четверти упившийся белым ромом, сидел по правую руку от него. Виктория была рядом со мной, лицо восхищенное, змейки волос тянутся мимо меня в направлении великого человека, словно усики неистребимого растения, а биограф, спрятавшись за очками, ежится у нее за спиной с черным блокнотиком. Остальные места за столом с отцовской стороны занимали различные представители английской кафедры, которых я едва знал в лицо, и субъекты постарше с видом юристов – наверное, какие-нибудь деканы. Был один неловкий момент, когда вошла доктор Дельпино, мой препод по американской литературе, и в ее глазах сначала обозначилось удивление и промелькнула вся история наших отношений с самого первого дня, а потом осталось только слепое восторженное благоговение. И каково мне там было? Тошно. Тошно до одури.
