Но человек все более делался помешан на скорости. Изобретши повозку и карету, он начал спрямлять пути, отягощать их гладкими каменными плитами, посыпа́ть каменной крошкой и кусками плавких нефтяных смол. Грохот стал отпугивать лесных жителей, едкие испарения губили зелень, и в довершение всему лесные тени и тенета отступили в стороны и уже не задерживали жаркого солнца и губительных ветров.
Но самое удивительное – новые дороги, такие, казалось бы, прочные и неколебимые, гибли куда скорее прежних. Земля не держала их тяжести и проседала по краям, упрямые корни вырастали посередине, расширяя щели меж камнями и взламывая сам камень, и в глуби новых путей как бы проявлялись очертания старых.
– Дело обстояло просто, – говорила Билкис (или Билитис), прерывая сама себя. – Пешие люди невольно выбирали те места, где грунт был более жестким и где под ним не протекали подземные течения. У природы было время указать человеку на должное и отделить его от недолжного. Только вот он тороплив – услышит чужое, внешнее слово и думает, что оно сошло прямо с небес. Нет чтобы прислушаться к своему нутру!
Ибо, продолжала ее легенда или притча, нет ничего вернее тех законов, что скрыты внутри земли, как нет ничего правильнее чувств, что прорываются изнутри человека, стремясь воплотиться в его внешнем. Они не дурны и не пагубны – они есть. Добро и зло суть лишь отражения борьбы человека с ними.
Беседы, подобные этой и ей предшествующие, которые делались все более длительными и странными по содержанию, велись не прямо со мной – я лишь на них присутствовал; учили мою Бахиру. И не в моем домашнем убежище – его я поневоле посещал от случая к случаю. Но в моей теперешней резиденции – дворце Амира Амиров.
Здесь надобно отвлечься, чтобы пояснить тот смысл, какой в Скон-Дархане приобрело понятие «дворец».
Франги всех сортов и мастей обожают лезть вверх от тесноты, громоздить дом на дом, иногда говоря себе, что «чем шире – тем лучше» и нависая верхними этажами своих жилищ над тротуаром, закрывая себе и другим небо. Окна узки, как бойницы – тамошние жители стремятся отгородиться от внешнего мира с его сезонами изменчивости.
В Скондии роскошь и изящество заключаются в том, чтобы подчиниться ритмам этой изменчивости и для того – распространить себя вширь по ухоженному и лишь слегка отгороженному двору своей усадьбы или делянки, застраивать его или пристраивать к основному строению всевозможные беседки, киоски, веранды и галереи, холить и лелеять сады на крыше и целые парки там, куда только дотянутся их руки. Такие их творения пригодны для жизни в любое время года – зимой продуваемые любыми ветрами беседки защищают войлочными шторами и ставят на пол жаровню с углем, знойным летом те же войлоки развешивают по стенам дома и пускают по ним сверху воду, чтобы охладить воздух в комнате. Окна в таких домах широки почти до безрассудства – чтобы через них в человеческое жилище могли вступать изумрудная, как глаза Бахиры, весенняя листва, багряно – золотые навесы осенних шатров или отягощенные снегом ветви елей и болотных кипарисов. Полы застланы коврами – с толстым шерстяным ворсом или, если достаток и умение хозяев того не позволяют, – гладкими: ткаными или валяными из той же овечьей шерсти. По коврам раскиданы подушки для сидения. Но самое прелестное в наших домах, по-моему, – потолки из широких, наполовину прозрачных плит белого мрамора, сквозь которые просвечивают все времена года. Даже зима дает о себе знать матовым сиянием, что длится, пока снег держится на чуть наклонной и скользкой поверхности. В обычных домах так устроена одна комната, самая лучшая, для гостей, – потому что в теплынь семья отдыхает на плоской крыше, укрепленной снизу специальными подпорами и арками.
