Да знать бы, кто ныне трон шатает?
Открыл Карл окно, слушает, что на улице делается.
Тут сызнова солдаты бегут-топочут.
— Эй, служивые! — кричит им Карл, из окна высунувшись. — Куда торопитесь, аль беда какая стряслась?
— То ране беда была, а ныне веселье, — кричат на ходу солдаты. — Ныне мы Екатерину на трон сажаем!
Вона как!.. Выходит, не кто-нибудь иной, а супружница против мужа своего пошла, дабы короны его лишить! Да ведь и одолеет, оттого что не ждет Государь с той стороны удара!
— Собираться надобно! — вздыхает Карл.
— Куда это, на ночь глядя? — дивится Яков.
— Во дворец! Кто первым туда прибудет — тому и вера, тот и хорош! Пока сберемся да приедем, там уж ясно будет, кто над кем верх взял. Коли усидел Государь — поклон ему отобьем, чай шея не переломится. А коли низвергли его, пред новой правительницей ране других повинимся да на верность ей присягнем!
А ежели здесь остаться — так беды не миновать!..
Не узнать Карла — осторожен с годами стал. Как матушку Елизавету Петровну на царство сажал — сам черт ему был не брат, никого и ничего не боялся, первым солдат за собой увлекая! Да только тогда он всего лишь унтером был, у коего за душой, окромя ран да наград, и нет ничего, а ныне — хранитель Рентереи!
Охает Карл да причитает, платье надевая, с испугу руками в рукава не попадая. Кричит:
— Ты вот что, Яков! Ты сейчас же в мастерскую беги да украшения собери, из тех, что побогаче, негоже во дворец с пустыми руками являться!.. Да не скупись, коль примут их, так сторицей они окупятся!
Ушел Яков.
А Карл все не успокоится, все в платье путается да думает-гадает, как быть ему. Сам себя пугает, да сам же и успокаивает:
— Ничего, как-нибудь — Бог милостив!..
И то сказать, на него лишь, на Господа, уповать остается.
Карлу... Ас ним и Руси всей...
— ...Номер две тысячи тридцать три... Золотые часы — здоровые, почитай, фунт весу, луковицей, фирмы Павла Буре.
Хороши часы, что и говорить...
Застучал «Ундервуд», вколачивая в серую бумагу синие буквы и цифры.
— Теперича номер две тысячи тридцать четыре. Канделябр, кажись, весь серебряный, потому как тяжелющий, в виде голой бабы, коя самую свою срамотищу ладошкой прикрывает.
Прыснули барышни-машинистки.
Хмыкнул Валериан Христофорович.
Да и Мишель тоже, не сдержавшись, улыбнулся.
— Чего вы? — обиделся Паша-кочегар.
— Не баба то.
— А кто ж тогда, коли не баба?
— Древнегреческая богиня любви и красоты Афродита, — ответил Мишель.
Паша-кочегар повертел в руках канделябр:
