— А теперь, дорогой мой, — произнес отец Уоррилоу с закрытыми глазами, — расскажи мне. Расскажи все.
Что я и сделал. Я рассказал ему, как мы с Лили познакомились, с чего и где все началось, рассказал о том, что говорили друг другу, рассказал о поцелуях, об экзистенциальной тишине, о том, как мы обманывали Бена, о сумраке в трейлере, о противостоянии тевтонского и галльского, о посвящении в тайны веры, о параллелях с Грэмом Грином, обо всем, что только вспомнил.
Губы отца Уоррилоу продолжали смыкаться и размыкаться, веки иногда вдруг начинали быстро дергаться, однако глаза оставались закрытыми — он слушал без комментариев, внимая всему, что бы я ни говорил, он как будто медитировал над моим рассказом, шептал время от времени «да, да, да», впитывая мою историю всем своим нескладным, бугристым телом. Когда я доходил до моментов, казавшихся мне нелепыми или смешными, он улыбался и кивал, но не смеялся. Единственный раз отец Уоррилоу нахмурился, когда я ввернул что-то самоуничижительное на тему mea culpa[10] — оно будто бы показалось ему неуместным в потоке повествования.
Но мы неумолимо приближались к той части, тому переломному моменту, несчастному концу, которого я страшился больше всего: когда мой прелюбодейский взгляд упал на груди чужой жены, мои прелюбодейские руки проникли под платье чужой жены, а мои прелюбодейские пальцы потихоньку пробирались к ее сокровенному. Однако к величайшему моему изумлению эта часть была воспринята так же, как и все сказанное ранее. Губы отца Уоррилоу продолжали шевелиться, глаза оставались закрытыми. Он не сомкнул губы плотнее, его веки не дрогнули. Я не заметил ни тени ужаса или возмущения, которых ожидал.
На этом мой рассказ закончился.
Мгновение мы сидели в полной тишине; без устали двигавшаяся физиономия монаха находилась в полном покое.
— Бедняжка Лили, — пробормотал он.
Отец Уоррилоу все сидел, ничего не говоря, и я вдруг понял, что вот, он заставил меня раскрыться, а теперь — бац! — наказание! Дверь распахивается, вбегают суровые братья монахи, хватают меня и волокут… Но даже когда это идиотское предположение попало в чистилище идиотских предположений, я уже понимал, что встретился с человеком неординарным, от которого бессмысленно ждать стандартных поступков. Его двигатель работал на каком-то неизвестном мне топливе. Этот нескладный монах в обтрепанном черном одеянии был переполнен мягкостью и добротой, бившими из него чистым горным источником. И они вливались в меня через его сухую теплую руку. Я стоял у порога, за которым мне вот-вот откроются совершенно иные отношения с миром.
