скорбью и подробностями, от которых не уйти. Такое построение, еще
более напомнившее симфонию, не выглядело нарочитым — оно отвечало ходу переписки и времени.
К повторяющейся теме гибели присоединилась новая — образ
второго
общества
,
и
стинной публики Пушкина. Как это обычно случается с поэтами, эта публика материализовалась, когда сам поэт
сделался явлением духовным. Она прорывала заставы и цепи, раскупала
«Евгения Онегина», шелестела списками стихов.
Свет, состоявший из сплошных индивидуальностей, был показан общей массой. Масса выступила перечнем индивидуальностей. Рассказчик рисо
вал их броскими мазками. Плачущий старик, сказавший: «Мне грустно за
славу России». Другой, заметивший, что
«Пушкин
ошибался,
когда
думал,
что
потерял
свою
н а р о д н о с т ь». Чиновники,
студенты, военные, артисты, простолюдины. Может быть, их двадцать тысяч, может быть, больше. Из этой массы выделяются редкие голоса,
четко показанные пластичные фигуры.
Оттуда, из «второго общества», прозвучали и стихи Лермонтова. Андрони
ков ушел от соблазна показать это. Стихотворение вписано в письмо все
той же
Софии
и читается ее голосом. Она восхищается неведомым автором
(«Как это
прекрасно,
не правда ли?»), но ближе к середине Андро
ников начинает читать сам, и мы понимаем, как мелко ее восхищение, как
вся она во власти настроения минуты, мнений дня.
Заканчивает стихи рассказчик снова за Софи, возвращая нас в 1837 год.
Тема гибели разрастается в драму
переоценки
случившегося. «Его
погубили», —
ужасается все понявший вдруг Александр Карамзин. И как
тени снова проходят Натали с ее автоматизмом кокетства, вальсирующий Дантес, льстящий друзьям поэта, старик Геккерен, с патологической стра
стью ведущий интригу пасынка, и, наконец, кристаллизуется всепроникающая материя власти —
двор. Организуя приличный декорум смерти, он с
известной виртуозностью спускает на тормозах готовую вспыхнуть общественную демонстрацию. Поскромнее, потише, полегче —
так и видится
его регулирующая длань. Умер всего лишь член общества камер-юнкеров,
не придворный историограф, каким был Карамзин, не статский генерал, каким почину своему являлся Жуковский. В церкви, при отпевании, «Весь
Петербург» — остальные десятки тысяч оттеснены. Для порядка —
ограда жандармов, для декорума — шеренги послов. Последние изумле
ны:
как, Пушкин, оказывается, имел для России такое значение
?
Удив
ленные послы — их Андроников подчеркнуто театрально показал каждого
одной фразой — последние образы рассказа.
