то это, конечно, оттого, что Пушкин обладает строптивостью характера, и еще потому, что, как это ни прискорбно для его величества, искусство имеет свои законы, отличные от тех, что собраны Сперанским в свод
законов империи... Надо терпеливо объяснить
ДВОРУ,
что без поэзии он
не может, и уговаривать поэзию, что без
ДВОРА
она пропадет.
Андроников весьма тонко вводит в рассказ эту «материю». Ее сразу не распознаешь, она присутствует, как назойливое жужжание комара. Санов
ник Виельгорский заходит к Карамзиным, возвращаясь из Зимнего дворца.
Заметим. Остроумнейшая Софья Николаевна едет на петергофское
празднество в обществе мадам Шевич, дамы плоской и безвкусной. Шевич
там, Шевич тут, —
да кто ж такая эта Шевич? Сестра шефа жандармов
Бенкендорфа. Рассказчик знает силу повторяемости слов: два-три раза
«со значением» упомянутая фамилия —
и впечатление, что человек везде
сущ. Александр Карамзин отправляется на раут к княгине Белосельской. Белосельская — падчерица того же Бенкендорфа, злейший враг Пушкина. Как только отношения поэта с Геккеренами обостряются, «материя» при
ходит в движение. Об этом не говорится, но мы не сомневаемся — в «верхах» заботятся о Геккеренах, своих в обиду не дают.
Когда с Пушкиным кончено, аморфность двора исчезает. Николай и его
канцелярии деловито руководят смертью, умело направляя и ограничивая
потоки скорби. Это рассказчику показать уже нетрудно —
здесь все в
мундирах, фраки и демократические улыбки оставлены. Труднее ему обна
ружить невидимую стихию высшей власти, ее присутствие в душах — и
это Андроников сделал удивительно. Все время перед нашими глазами
личная драма Пушкина, а мы следим за его безнадежным и мужественным
поединком с системой жизни, видим, как все скопом убивают поэта.
Больно смотреть на это; больно слушать, как друзья, литераторы,
знающие, что такое Пушкин, собираются, осуждают его житейские прома
хи, отмежевываются от него. Ведь что же такое отношение Софьи Карамзиной к Дантесу (а это распространенное отношение), как не желание быть объективной и благородной
.
А когда поэт мертв, она принципиально
рассудит, где он был неправ, а где виноват
.
Она искренне огорчится его
смертью, станет сожалеть о своем слишком «легком», я бы сказал, — слишком женском отношении к его душевным страданиям
.
Но, как умная
женщина, она сообразит, что не ее осуждение каких-то поступков поэта
убило его, а что-то другое, темное, большое,
историческое
.
Она ужаснется этим соображением, но этим же соображением успокоит
