ница умершего маркшейдера, приносит потертый сафьяновый альбом,
найденный среди его вещей.
Она больше не появится в рассказе и, должно быть, поэтому Андроников
называет ее по имени, отчеству и фамилии, выговаривая их не спеша, так,
словно знаком с ней всю жизнь.
Наконец, сафьяновый альбом попадает в руки Андроникова. Празднично
глядя на нас, он говорит: «Не берусь передать, с каким неизъяснимым
волнением я перелистывал эти листочки»...
У него нет текста этой фразы — он сочинил ее сейчас, но мыслит он
стилем пушкинской поры. «Не берусь передать...» —ясно и величествен
но, «с неизъяснимым волнением...» —романтично и возвышенно. И вся
фраза как белый стих.
Имитации Андроникова основаны не на способности
изображать
внешность и манеру говорить другого человека —
такой способностью (и
даже в большей мере, нежели он) обладают некоторые эстрадные пароди
сты.
Имитации Андроникова — следствие его способности
думать
за
другого человека, и этот его талант уникален. В «Тагильской находке» он
думал за людей, умерших столетие назад, имитировал ушедший век, хотя
понятие «имитировал» для этой передачи бледно и неточно. Своей фразой он пригласил нас в девятнадцатое столетие, и мы вошли в
него, вошли взволнованные, в предчувствии значительного и страш
ного.
Впечатление светского Петербурга возникло незаметно и быстро. Андро
ников действовал, казалось бы, вопреки логическому правилу устного
рассказа — на коротком временном пространстве поселял огромное
количество лиц и все прибавлял и прибавлял. Неужели он надеялся, что
мы все это запомним?
Они все заняты, ведь им так много надо успеть, и поехать в Красное, и на прогулку в Парголово, и, конечно, принять участие в кавалькаде, и выяс
нить сложные и путаные отношения, и узнать и обсудить все слухи, доносящиеся «оттуда», «сверху», и построить сообразно этим слухам и сведениям общественную конъюнктуру на завтрашний день, и
говорить всем об этом под строгим секретом, и, конечно же, читать литературные новинки, и высказывать свое компетентное мнение, и иронизи
ровать над глупостью «верхов», и по первому же зову отправиться к этим
«верхам» в обширные петергофские сады на традиционные именины
императрицы, чтобы увидеть парад знакомых лиц, и оценивать их туалеты
и их окружение, и ревниво наблюдать, как оценивают твои туалеты и твое окружение, и невзначай в аллее встретить великого князя, а может быть, и
самого императора, известного своей солдатской ласковостью.
Здесь перемешаны все — и умные, и глупые, и честные вообще, и честные до известных пределов. Так или иначе —
