подлинных материалов и создается образ юной и странной женщины.
Странность сыграть трудно, как трудно сыграть загадку, не имея за душой ничего загадочного. Удачи в этом жанре
припомнить нелегко, но можно:
например Вертинская —
Женщина-феникс в давнем фильме «Садко»,
странная не сказочным «оперением», а удивительно проникающим и отчужденным взглядом, загадочной сутью своею. А. Пилюс странность удает
ся, причем без всяких фокусов. Приходит на помощь сама ее актерская
неопытность, когда нет еще профессионально деловитой конкретности, за
которой не угадываешь ничего, кроме того, что видишь. И режиссер не
стал преодолевать ее актерскую неуверенность, естественную для студентки, не стал скрывать душевную растерянность, проглядывающую вре
менами, не стал учить неопытность секретам актерского ремесла.
Бережно собрав все эти «недостатки», он извлек из них массу достоинств.
Проведя, по-видимому, сложную работу, требующую и такта, и интуиции, и
педагогического мастерства.
В статьях и рецензиях не принято касаться этой стороны режиссерской
работы, вероятно, потому, что область эта наиболее интимная, скрытая от
постороннего взгляда. Быть может, молчаливо считается, что актерские
удачи — личное дело актера. Но надо же иногда хотя бы удивляться этим
поразительным театральным метаморфозам, когда актер в одном спектакле беден и сер — в другом неожиданно обретает крылья.
Редко приходилось видеть такую естественную чистоту и доброту на телеэкране. Это ценно и само по себе, но особенно ценно здесь, в этом именно
замысле телеспектакля.
В повести во время эксперимента, когда ученые пытаются наладить
Контакт с иным миром и поток мыслей Кельвина, многократно усиленный,
посылают в пространство, Кельвин «думает» в общем-то в соответствии с
программой.
В спектакле все обстоит иначе. Кельвин, обращаясь в неведомый мир,
просит о помощи. Доктор Сарториус об этом, конечно, не знает, но мы-то
явственно слышим этот внутренний монолог. «Оставь Хари!» — много
кратно повторяет Кельвин. Человек ищет защиту у иной цивилизации... от людей, от доктора Сарториуса в первую очередь! Мотив для повести
неожидан, для телеспектакля, пожалуй, естествен, потому что и сам доктор
Сарториус на экране иной, нежели в повести.
Там это
добросовестный и по-своему талантливый ученый-специалист, вызывающий у Кельвина неприязнь лишь своим педантизмом, некоторой
демонстрацией своей бесстрастной преданности истине. В телеспектакле все эти качества сгущаются, вырастают. Здесь это, скорее, четко работающий механизм, перерабатывающий числа, формулы, стерильно чистый, как его белый халат, как гладко выбритое лицо и гладко выбритый череп. Он не самовлюблен, не эгоистичен, не великодушен и т. д. — он бесстра
