...– А кто слышал о Генке Денисове? – наверно, у всех разом это всплыло, когда Нина напомнила о своей в чем-то все-таки незадавшейся жизни. И всплыло не только это, но главным образом и дальнейшее.
– Он, как и следовало ожидать, далеко пошел, – усмехнулся Гриша Неделин, такой же круглолицый и ушастый, каким был в детстве, разве только в полтора раза толще. – Он теперь главный конструктор...
– Что ж, парень был способный, – перебила его Нина. – И умный. И твердо знал, что делать жизнь надо уметь. Чтобы поменьше зависеть от времени, – Нина лукаво глянула на Гришу. – А почему ты не позвала его сегодня? – спросила она Лильку.
– Вот тебе здрасьте, – возмутилась Лилька. – Кому он здесь нужен? Тебе, что ли?
– А что? – с задором ответила Нина. – Даже интересно. Живем в одном городе, а хоть бы раз встретились. На улице, в театре. Как заколдовали его – не попадается мне на глаза. В сущности, ребята, не слишком ли строго мы его судили?
– Ну, ты даешь, Нинка! – удивленно протянул Виктор Потрошков.
– Почему же? Его ведь тоже надо понять.
– Ты считаешь – надо? – Гриша Неделин смотрел на Нину выжидательно.
– А как же он иначе стал бы делать свою жизнь, если бы в самом начале пути позволил себе быть сентиментальным?
– Не трепись, – сердито сказал Гриша.
...Это было весной, они кончали десятый класс. Как вырванные лучом прожектора из темноты сцены, из навсегда ушедшего далека мелькнули перед Инессой лица... Нина. Ее отчаянно-страдающие, отчаянно-упрямые глаза. Гриша Неделин, ушастый, распаленный, вскочивший с места на задней парте и размахивающий руками. Бледный, растерянный Геннадий Денисов – Инесса поразилась тогда, заметив, до чего он стал некрасив, этот красивый Генка. А у доски – школьный комсорг Галя, безжалостно правая в каждом слове, доводе и не могущая никого убедить. Многие в классе, наверно, испытывали схожее с тем, что смутно чувствовала Инесса, – неприятие этой безжалостной правоты. Сердце протестовало, бунтовало, мучилось оттого, что не совмещались в нем – правота и безжалостность. Как ее было не жалеть, Нину? Такую перед ними всеми одинокую? И без них-то несчастную.
Высокие окна их десятого-второго выходили на Исаакиевскую площадь. Солнце наискосок пробивалось через запыленные стекла, и, должно быть, в классе было светло в тот день, но он все равно видится сумрачным, словно набухшим тучами, как если бы и не было никакого солнца.
Почти забытый, будто и нереальный эпизод. Давно забытый – к случаю вспомнившийся. Значит, без последствий для себя пережитый? Было – и прошло? Нет, подумала Инесса, машинально поднимая рюмку, чокаясь и согласно кивая словам, к ней обращенным и ею не услышанным. Наверно, именно с тех пор я знаю, что ничего нет на свете стыднее, хуже предательства. Неважно – кого или чего. Человека, принципов, чести. Родины. Самого себя. Генка тогда предал и Нину и самого себя. Любовь. Он был принципиален? Да. И он был беспринципен. Бывает и так, когда во что бы то ни стало спасают свою шкуру. Ему казалось, что – спасает, а спасать-то было нечего. Трус видит опасность и там, где ее нет. Трус никогда не становится храбрецом.
