Ленита отослала служанку и стала спать одна у себя в комнате. Полковник удивился такому решению. Сказал, что это опасно, что Ленита может заболеть, что ночью у нее может случиться приступ и некому будет прийти ей на помощь.
Нет, ответила Ленита, она уже совершенно здорова и опасаться тут нечего. Кроме того, служанка громко храпит и не дает ей заснуть.
Часов в одиннадцать приходил Барбоза, ступая чуть слышно, входил в комнату и запирал дверь на ключ изнутри.
Дверные петли были тщательно смазаны, поэтому дверь отворялась без малейшего скрипа.
Замок был старинной португальской работы – обе скважины в нем совпадали – и, чтобы никто не мог подглядеть – хотя никто и не ходил мимо этой двери ночью,– Барбоза вешал на ключ свою шляпу.
Пользуясь полной, совершенной свободой, он уже не довольствовался тем, что обладает Ленитой. Его прельщал умственный грех, те самые mala mentis guadia, о которых говорит Вергилий. Ему хотелось созерцать, пожирать глазами великолепную пластику тела девушки – как во всем блеске волнующей наготы, так и украшенного модными изысками.
Он раздевал ее, придавал ей позу Венеры Милосской, располагая руки так, как, по мнению знатоков, они должны были быть у статуи, выпрямлял ей торс, заставлял выпячивать грудную клетку, чтобы яснее выступали ее вызывающие, крепкие, стоячие груди.
С помощью мощного рефлектора он отражал и направлял белый свет бельгийской лампы, набрасывая на девушку покров из мягких и живых бликов, располагаемых по всем правилам науки.
Он отходил, приближался, снова отходил. Он разглядывал, изучал Лениту и наслаждался ею, как Пигмалион – Галатеей, а Микеланджело – Моисеем.
Наступал момент, когда ему было не сдержаться. С хриплым, резким, сдавленным криком он бросался на нее, точно похотливый козел, а она бросалась ему навстречу – и оба падали на диван или на пол, сжимая друг друга в объятиях, кусая, пожирая друг друга.
