Бывало, распеленает перед купанием, а свекровь снимет с гвоздя пучок сухого любистка и бросит в купель.
— Зачем вы, мама?
— Чтобы любезный был с людьми.
А то внесёт высушенные цветы, протянет молодой матери.
— Что это?
— Ласкавцы, дочка. Чтобы ласковым был.
Стелются перед Мариной воспоминания белым полотном, кудрявым спорышем, отзываются песней соловьиной…
Гриша выздоравливал долго. Пришла весна, но мальчишка по-прежнему оставался хилым.
— Просто светится ребёнок. — Баба Оришка жалостливо обращалась к невестке. — Считай, всю зиму пролежало дитя…
— Болезнь не свой брат. Вымотала. Тут взрослого прихватит, так не знаешь, как лечь, как сесть. А это ребёнок. Сколько в нём той силы?
Марина, как только начал выздоравливать сын, помолодела, румянец снова просвечивал сквозь её смуглую кожу.
— Род наш, сынок, живучий, жилистый. Вот солнышко пригреет, оживёт лес — веселее станет.
Гриша чувствовал себя лучше, когда прибегал его неизменный друг Митька. Вскочил в купель ледяную и Митька, а ничто к нему не пристало, никакая болезнь. И сейчас вот с расстёгнутым воротом явился. Вместе с ним входили в хату терпкие запахи сосны и талого снега, ветра весеннего, а позже и цвета яблоневого… А ещё приносил Митька вести из мира, который Грише пока что был недоступен. И те вести заставляли быстрее биться впечатлительное мальчишечье сердце.
Наклонившись к Грише, Митька шептал так, чтобы не услышали бабушка и маленький Петька:
— Уже третий месяц не показывается Сашко. Мать плачет. А отец говорит: «Молчи, глупая. Сын знает, что делает».
— А где же он?
— Где? — гордо поджимает губы Митька. — В рейд пошёл с партизанами.
— А что такой рейд?
Митька морщит лоб и объясняет:
— Ну, гитлеровцев пошли колошматить по сёлам, чтобы тем жарко было… Далеко пошли…
Молчит Гриша, с завистью думает: смотри, друг всё знает, а он лежит и мамины да бабусины побасёнки слушает.
— А того эсэсовца, который Олю убил, на фронт отправили, горячо дышит Грише в ухо товарищ, вытряхивая из себя, словно из кошёлки, новости.
— Жаль, — вздыхает Гриша.
— Того эсэсовца тебе жаль? — наеживается рыжий Митькин чуб.
— Жаль, что здесь его не отправили, как те ироды говорят, к гросхватерам [6], — подаёт голос бабуся.
Митька искренне удивляется.
— У вас такой слух…
— А вы что же думаете, если я старая, так, значит, глупая, так, значит, слепая и глухая?
— Мы ничего не думаем…
— Я, если надо, всё услышу. — Бабуся пожевала губами, добавила: — Но такой ирод ещё попадёт в могилевскую губернию. По-па-дет! Вижу: всё к тому движется!
