Она была большой — больше, чем казалась в темноте на ощупь; казалось, что стены её убегают, она становится всё больше и больше, как в замке; и все они были увешаны, уставлены часами.
— Что это? — прошептала она.
— Папина коллекция; он был моряк, помощник капитана; и из каждого плавания привозил новые часы.
— А они показывают одно… — и увидела, что разное время.
— Он оставлял время того места, откуда привез, — Патрик поднял свет повыше, и Арвен увидела, что это керосинка — маленькая, в форме железного цветка, — вот это — Нью-Йорк, — часы-статуя Свободы, величиной с ладошку Арвен, — а это — Марсель, — круглый глаз, в котором отражались корабли, — а в Дрездене сейчас полночь, — и маленькие пастух и пастушка зазвенели, закружились в вальсе.
— А у нас сколько времени? — и она сама нашла — часы-маяк; похожи на темную башню; когда бил час, они озарялись изнутри светом. — Патрик, это так необыкновенно…
— А мы привыкли, — и он скользнул на кухню, — блин, жалко, что света нет, я бы приготовил тебе свои фирменные кексы.
— Представляю, слона можно убить, наверное, — он засмеялся и нашел её руку; сердце её оборвалось, — а из Парижа у вас нет часов? А то могу привезти…
— Ты скоро уезжаешь? — он испугался и приблизился; керосинка горела в его руке ярко и спокойно, словно смотрела кино, — видно, часто пользовались; «да, а что?» «зачем?» «я отправила те фотографии; с Масленицы; и получила премию; они там, на выставке…» «еще один приз; ты тщеславная» «нет; ты не понимаешь; это… это шанс найти хорошую работу; люди будут знать, что я хороший фотограф…» «у тебя уже есть хорошая работа, разве нет?» «ну… тебе не понять… это… это стремление к совершенству; к тому же я посмотрю работы других людей; их мир; и Париж, в конце концов; я только в деревне у дедушки и бабушки была и в Германии, в Кельне» «так бы и сказала; что любопытная, что мир; а я?» «что ты?» «как я буду без тебя?» «это смешно? что я в твоем мире? мне кажется, что у тебя даже девушка была, какая-нибудь простая и грациозная, смешливая, и очень любила бабочек; а потом появилась я, ты вспомнил детство и придумал себе мистику…»; еще одни часы стали бить полночь, она вздрогнула, он неправильно понял: «замерзла?» — разыскал в темноте плед и укутал её; плед был чистый и пушистый; в черно-серебристую клетку. Он посадил её на диван, керосинку поставил на пол и стал целовать — щеку прохладную, волосы; «знаешь, они такие странные, словно лунные; ты и вправду Арвен; я помню твоего отца; он всё время читал, даже на мессе косился на книгу в кармане» «Да, это в честь Толкина»; она задремала на его плече; «ой, ты спишь» «нет, нет», — просыпаясь; свет лампы плывет перед глазами, и оттого сны всё страннее: часы превращаются в буквы, в цветы; где-то бьет колокол; «не пугайся, это Милан» — красное дерево, золотые колокольчики; маяк растекается в солнце; и оно бьет по глазам, словно в полете; и она летит, летит, летит; нет, это Патрик несет её в другую комнату на руках; «какой он сильный»; пахнет орехами; его черная футболка под щекой — мягкая, хлопковая; и она проснулась утром, даже днем, на кровати, широкой-широкой, словно поле, деревянная спинка, Дева Мария на стене. Янтарный свет наполнял комнату словно мед; одежды не было, а был халат — махровый, толстый, розовый; с капюшоном и до пола.
