— Зачем я тебе?
— Ты мне нравишься.
— А ты мне нет.
— Я тебе не верю. Я тебе еще в хоре нравился; ты единственная из детей не путала нас с Шоном.
— Мне не нравится, когда меня будят в несусветную рань и оставляют под порогом загадочные вещи. Попахивает черной магией… Откуда ты знаешь, где я живу? Этого даже мои друзья не знают…
— Ну, во-первых, было уже одиннадцать утра, я вообще думал, что ты на работе…
— У меня по пятницам выходной…
— …О, как славно; теперь я еще что-то про тебя знаю; а во-вторых, не обижайся, но ты выглядишь так, будто у тебя давным-давно нет друзей, которые, кстати, будят в любое время.
Она помолчала минуту, потом ответила, будто с долькой апельсиновой прожевала и косточку:
— Знаешь, ведь всё равно обидно…
Он внезапно обнял её, сильно и мягко, словно всю целиком накрыл кашемировым пледом в клеточку; и поцеловал в макушку.
— Не сердись, — и держал так, будто они знакомы сто лет и восемьдесят из них женаты; потом подошел священник с темными глазами и поздоровался.
— Патрик хороший парень, уверяю вас; немного азартный, немного жестокий, но всё это от молодости, от страсти; целуйте его чаще, а лучше — жените на себе, и он станет почти святым, — сказал священник; «Отец Ферро», — представил его Патрик; глаза его потемнели и заблестели, будто от вина; она же смотрела на священника испуганно: он напомнил ей злого волшебника с картинки в книжке — мама пугала в детстве; смеялась, когда дочка вскрикивала, и тоже пугалась, когда та начинала плакать навзрыд, захлебываясь и икая; хватала тогда в объятия и бормотала: «прости, прости, доченька, ну, что ты? ну, успокойся…» А Патрик уже рассказывал отцу Ферро, как встретил Арвен, — без надрыва и гордости; просто, словно не слова собирал, а цветы:
— …представляете, она та самая девушка, которая сфотографировала тех подонков… и, представляете, я её узнал: она к нам в приход ходила — со мной и братом, когда мы еще под столом с ногами умещались; мы уже тогда с Шоном поспорили, кто на ней женится, а её родители взяли да переехали на Верхнюю Набережную…
— Я не собираюсь выходить за тебя замуж, — произнесла она, отстраняясь, когда они вышли на улицу; в потемневшем небе расцветали любительские фейерверки; Патрик засмеялся — как мальчишка, сделавший пакость, в общем, славный мальчишка — молодой и живой; в воздухе пахло порохом, маслом и брусникой.
— Ничего, я подожду…
— Парни всегда так говорят; как петухи; но я вообще не собираюсь замуж, — щеки её горели, еще чуть-чуть — и поругаются, — я терпеть не могу, когда меня делают не собой, а своей; зачем ты позвал меня? я уже не верю в Бога, давно не хожу в приход, — он почувствовал сквозь куртки её страх и обнял вновь, крепко-крепко, будто только обрел или прощался навсегда; и они стояли так посреди текшей, как вода и время, толпы; и она спросила: — Что за праздник, не знаешь?
