А в год самого окончания школы случилась еще неприятность — слава богу, не горе — а как пчелы — чужие вторгаются в твою жизнь и пытаются объяснять, что ты ничего не добился, а жить надо так и так — как все. Рири и Анри-Поль вступили в молодежную организацию коммунистической партии, пошли на митинг против войны с маленькой оранжевой страной — их арестовали. Мало того — «засветили» на всю страну и даже международ; Хоакин включил телевизор с новостями и увидел своего сына как сенсацию: «молодые коммунисты, как и прежде, надеются изменить мир» — в первом ряду, страстное, как костер, лицо. Их обливали водой, потом били; Хоакин почувствовал, что разум сползает с его головы, как парик, начал звонить по участкам, пока не пошел в туалет, и телефон зазвонил сам — Рири сказал, где он; «ты живой?» «папа, зайди к Фуатенам, Анри-Поль со мной, а у них нет телефона». Они все поехали в участок; передали еду: бутерброды с сыром, фрукты, минеральную воду — больше было нельзя; суд по несовершеннолетию дал десять месяцев условно. На суд приехали Альфонс и Адель — они совсем не старели, словно Хоакин только что родился у них: смуглые, гибкие, пропахшие молоком и садом, едой, полной специй; Хоакин не представлял, что они скажут — далекие от политики, от зла, телевидения, путешествий; «не наш, — скажут, — ну-ка, Хоакин, признавайся, откуда у тебя этот пацан — и, главное, зачем?» Но Адель только спросила за вязаньем — безумного раскраса носки — черно-сине-бордово-золотистые полоски — обычным голосом, как «налей мне чаю», или «сколько времени», или «как пройти в библиотеку»:
— Рири — «красный»?
— Да.
— Я думала, это уже немодно.
— Мам, ну это ж не только мода, это еще убеждения. Ваша с папой вера — тоже давно немодно. Но это ваши убеждения, и люди за них держатся крепче, чем от притяжения.
Адель кивнула, соглашаясь; промолчала ряда два — бордовую полоску; потом взглянула на Хоакина поверх вещей, всей истории — Помпей, Карла Великого, раскола церкви, Жанны д’Арк, двух мировых войн:
— А ты во что веришь, Хоакин?
— В свое дело, он — врач, это важнее священника, Адель, — сказал Альфонс из бархата кресла-качалки, которое они привезли с собой в подарок, — глубокое, темное, как осень, с изогнутыми в стиле модерн подлокотниками; Битлз лежал у отца на коленях, как саше в белье, прокуривался трубкой — черный испанский табак, крепкий, как мускус, душная комната; а в глубине квартиры спал в своей комнате, полной путешествий — из Петербурга в Москву, капитана Кука, в поисках нулевого меридиана, — Рири; и Хоакин думал — все здесь Бог, а особенно мой сын, все сыновья…
