Я зашел пообедать к матери, она до отвала накормила меня лазаньей, жарким, картофельным пюре, напоила шипучим красным вином, а потом спросила, чем я собираюсь заниматься после университета.
— Рисовать, — сказал я.
Она в замешательстве посмотрела на меня и сказала:
— Я имела в виду работу.
— Я тоже, — ответил я.
— Рисование — это не работа, — сказала она.
Еще несколько недель назад я, наверно, стал бы оправдываться или вилять, но сейчас я все время чувствовал на себе настойчивый и ироничный взгляд Мизии.
— Работа, — сказал я.
— Работа значит то, чем ты зарабатываешь на жизнь, Ливио. Ты окончил университет, и я не собираюсь давать тебе деньги, чтобы ты бездельничал, — сказала она.
— Я больше не хочу брать у тебя деньги, мама. Я хочу жить своим трудом, — сказал я, доел сабайон[16] и вернулся домой в еще большей решимости взяться за кисти и краски.
Я зашел пообедать к бабушке, на кухонном столе меня ждали две маленьких пиццы и два сэндвича, купленные за десять минут до моего прихода в баре на углу. Мы сидели на табуретках и ели, она проглядывала материалы исследования о возможных тромботических осложнениях при приеме противозачаточных таблеток, проведенного факультетом эпидемиологии Мичиганского университета, потом сказала:
— Ты на себя не похож, Ливио. Дерганый какой-то.
— Я рисую. Большие картины темперой. Очень яркие.
— Девушка есть? — спросила бабушка, внимательно глядя на меня через бифокальные очки.
— Нет, — слишком поспешно ответил я. — Или да. Но она просто подруга, между нами ничего нет.
— Оно и видно, — сказала бабушка, уткнувшись в свою статью, напечатанную мельчайшим шрифтом.
— Я уже скоро пойду, — сказал я.
— Будешь растворимый кофе? — спросила бабушка.
Я зашел домой к Вальтеру Панкаро повидать Мизию и Марко, мне показалось, что они еще сильнее увлечены своей игрой в зеркальные отражения, что они стали еще более отчаянными, сверхвосприимчивыми и сумасшедшими. Марко отпустил длинную бороду, одежда его была мятой — теперь он жил один, ее некому было гладить; он махал руками и кричал своим звучным, низким голосом, переставлял камеру с какой-то странной, новой для него сноровкой хищника, охотящегося на образы. В его присутствии Мизия становилась похожей на кошку, дикую и ручную, гибкую и порывистую, послушную и непредсказуемую; она по-прежнему будила и питала его воображение.
Увидев меня, она сразу, со свойственной ей порывистостью, подошла поздороваться; спросила, рисую ли я.
