Врач превратился весь в слух и ни разу ни о чем не спросил.
Какое‑то время мы оба молчали. За разговором ныла рана, но я крепился. Разговор с врачом отвлекал меня, чувствовал я себя лучше в его присутствии и ни словом не обмолвился своими поисками привидения, не выходившего у меня из головы.
— …Потом бои на Березине, в Белоруссии, в Польше, Восточной Пруссии, на Зееловских высотах. О них особый разговор.
Я не стал рассказывать врачу, как маршал Жуков бросил войска в лобовую атаку на подступах к Берлину. Дорого нам обошлись эти высоты, но сломив там оборону немцев, открылся прямой путь на Берлин. И добили мы в нем хваленых, вымуштрованных прусских офицеров и генералов нордической расы, после чего облегченно вздохнула вся Европа.
— Немцы на Зееловских высотах хотя и были ошарашены мощными лучами прожекторов в предрассветной мгле, все же упорно сопротивлялись и оставили заметную метину на моем теле. Осколок от мины глубоко проник и остался в опасном месте. Хирурги не решались туда залезать. Так он и сидел во мне.
— Знаю, — сказал врач. — Я видел. Теперь все позади.
— О войне сказано и написано много, — размышлял я вслух.
Врач ловил каждое мое слово, как будто стремился запомнить все, о чем я говорю. — Но эта тема, по — моему, неисчерпаема, поскольку у каждого воевавшего в окопах была своя война, своя судьба на войне. В сороковых годах хлынула легковесная волна литературы о войне с песенкой под гармошку… Потом этот бум постепенно стал утихать, потому как появились раздумья о человеке на войне, каким его видели Ремарк и Хемингуэй, а у нас Стаднюк, Симонов, Бондарев, Казакевич, поэт Сергей Орлов. Помните его слова:
А мы прошли по этой жизни просто,
В подкованных пудовых сапогах.
Махоркой и соленым потом воздух.
Где мы прошли, на все века пропах.
ХХХ
… Прошло больше сорока семи лет, как закончилась война. Однополчане — батарейцы, поседевшие, постаревшие, всего пятеро приехали в Петрыкино, откуда они отсчитывали свои фронтовые дороги.
Пришли на запущенное деревенское кладбище, спугнули стаю ворон на деревьях, выразивших громким карканьем недовольство тем, что мы их потревожили над вечным покоем.
Нашли могилу комбата, привели ее в порядок. Обнажили головы, положили цветы. Помолчали. Разлили из трофейной фляги водку во фронтовые кружки, одну из которых поставили на могилу, выпили на помин души. Потом вспомнили ту холодную зиму…
Рядом у изгороди едва заметно угадывался плоский могильный холмик Кати, заросший травой. Старшины среди нас не было, и никто, кроме меня, не знал, чья это могила. Я попросил плеснуть мне в кружку еще фронтовую норму. Отпил глоток, а оставшееся поставил в кружке на могилу Кати. Все допытывались, что за таинство храню я, и мне пришлось пообещать рассказать по дороге, когда будем возвращаться.
