— Большой, слышь, знаток человеческой слабости был Гаврила, хотя и сука последняя. — Так заключил свой рассказ дед Климка, глядя на меня в тот момент уже посоловевшими глазами.
Помолчал, а потом добавил, разглаживая свою толстовскую бороду ладонью:
— Я чего тебе посоветую, милый. Изучи-ка ты ложбинку перед конторой. Конечное дело, травой нынче заросла, не ползают уж. А ты проползи. Знаешь, зачем? А затем, чтоб мысль тебе в голову пришла полезная.
— Какая же это? — спросил я.
— Как тут угадаешь. Только я тебе вопрос задам. В том ли позор, что ты унизился одним разом, или в том, что повторил свою дурость? Покумекай.
Я засмеялся.
— Чего же тут кумекать, дед Климка? Ясное дело.
— Нет, милый, возражение имею. В нашей роте 82-го отдельного пехотного полка, где я служил, один мой дружок, балагур вроде Алешки Гурина, говаривал частенько: дело ясное, что дело темное. Пойми намек.
Но я понять не мог. Хотя…
Редко кто теперь уже рассказывает про эту войну, давняя история. Но она стоит того, чтоб не забывалась. Может, конечно, такого больше не повторится, но — как знать. Марья Васильевна однажды заметила — живут люди, будто по кругу ходят.
От нее, между прочим, от Марьи Васильевны я впервые и услыхал про эту забарскую междоусобицу. Только мы поснедали, топилась печь. Помог я хозяйке два чугуна мелкой бульбы намыть для поросят, поставили в печь вариться. Пошевелила кочергой Марья Васильевна в печи угли и вдруг говорит:
— Эко мерещится, надо же. Будто ожили чугуны. Толстопузые, прямо тебе Харитон и Чуй. Вот уж глупость-то.
Я поинтересовался — кто такие Харитон и Чуй?
Марья Васильевна рукой махнула:
— Дед Беляй давеча задурил мне голову. Сама-то я мало чего помню. Девчонкой от бабки своей слыхала, да забылося.
Марья Васильевна все-таки добавила одну подробность: пушка в вирах затонула. А потом и про пожар вспомнила, глядя на огонь в печи.
— Говорят, страшно сказать какой пожар.
— Почему, однако, война называется конопляная?
— Так как же. Из-за виров началась, в которые у нас коноплю мочат по сию пору. Из-за виров, милый. Смеяться станешь, а вражда великая у Забары с Заречьем.
На этом все познания Марьи Васильевны о конопляной войне закончились. Мне ничего не оставалось, как идти к деду Беляю за подробностями.
На другой день подгадал, когда старик возвращается с дежурства, и пошел в гости.
Дед Беляй, услыхав мой вопрос, дымком от самокрутки поперхнулся.
— От чугунов, говоришь, Марье померещилось? Ну и ну. У баб завсегда мозги набекрень. Говорил я ей — Чуй был толст, верно, пузатый. А Харитон, наш забарский староста — жердь, какой там чугун.
