Писарчук, как вернулся в контору, про все Гавриле доложил.
Промолчал Гаврила в ответ. А утром распорядился — списать с Авдотьи недоимки. Писарчук аж рот раскрыл, вот что значит поклоны отбивать начальству.
На селе телефонов нету, но слух быстрее молнии разносится, что вот, де, Гаврила ползунам недоимки списывает. Не все тому сразу поверили, но для прочности слуха и чтоб счастья попытать, соседка Авдотьи тоже днем позже мимо Гаврилиного окна проползла. Сверх того крикнула: «Долгие годы тебе, Гаврилушко!» До слез растрогало это Гаврилу, и он этим же днем с соседки недоимку снял. Так вот и началось в Забаре, можно сказать, движение ползунов. Обидно, конечно, унижаться, забарцы народ гордый, но тут, как говориться, выбирай, с чем на зиму оставаться — с одной картошкой или молоко-хлебушек иметь. Богатый и шапку не снимет, пройдя мимо Гаврилиного окна, а бедному и в пояс поклонись — мало, на четвереньки по-собачьи встань.
Надо сказать, месяца не прошло с Авдотьиного дня, а Гаврила уже до того привык, стоя у окна, парад ползунов принимать, что спокойно и дня бы не прожил, откажись народ от такого чинопочитания. Дорогу даже отвели чуть в сторону, чтоб там, где люди проползали, пыли было меньше.
К осени, однако, грянул гром, — непокорные нашлись. Вернулся с заработков Алешка Гурин, — в Киеве у булочника по найму работал. Весельчак был парень и балагур, хотя беднота непросветная, избенка Гуриновская в два окна, под соломой на краю села у самого выгона стояла. «Как? — возмутился Алешка, узнав от матери про ползунов. — Мне на четвереньках упасть перед Гаврилой? Ну нет, земляки, извини-подвинься. Что я ему — овца трусливая?»
Пришло воскресенье, нарядился он в свою красную киевскую рубаху, снял со стены балалайку и прошелся с музыкой мимо конторы, сплюнул напротив окна. Рассказывают, будто председатель в этот день не появлялся в конторе. Но писарчук доложил ему про Алешкину смелость. «Ах, зазнайка поганая!» закричал Гаврила и приказал сторожам словить Алешку и высечь.
Сторожа чуть свет стащили Алешку с сеновала, спустили ему портки и прямо во дворе стали сечь. В этот час село скотину выгоняет в стадо. С выгона сбежались мужики-бабы на Алешкин позор глядеть. И надо же заступиться побоялись.
С того дня Алешку больше не видели в селе. Сбежал парень как был в красной рубахе, балалайку матери только оставил.
А Гаврила в том урок увидел. Писарчуку сказал: вот что, сечь будем непокорных, тогда покорным недоимки снимать не потребуется. Кто-то, может, и сбежит, а семейные ползуны останутся, не больно уж есть куда им податься.
