— Альфредо! — позвала она.
Тот не ответил. Он лежал, вытянувшись во весь рост и уткнувшись лицом в подушку.
— Альфредо?
Мальчик не поднял головы, даже не шевельнулся.
— Мама, оставь меня. Пожалуйста, — пробормотал он.
— Ты должен выслушать меня. То, что я скажу, — важно.
— Нет никакой разницы, что ты скажешь, мама. Я уже знаю, что мне надо сделать.
— Пойти в церковь — это ты должен сделать?
— Да.
— И они причинят тебе зло.
Он резко сел. Ему исполнилось шестнадцать, и он — вылитая мать. У него были большие карие глаза, юношеский пушек на щеках, его губы — точно так же, как у матери, — казалось, вот-вот готовы капризно и грустно скривиться.
— Я хожу в церковь каждое воскресенье, — ответил он, — и сегодня тоже пойду. Они не смогут меня остановить.
— Остановить тебя они не смогут, но они причинят тебе вред. Они ведь так сказали?
— Да.
— Кто именно сказал это тебе?
— Парни.
— Какие парни?
— Мама, тебе не надо в это влезать, — жалобно попросил Альфредо. — Все это…
— Почему? Почему они так взъелись на тебя?
Альфредо не ответил. Просто молча смотрел на мать.
— Почему, Альфредо?
Слезы застали его врасплох. Он вдруг почувствовал, как они наполнили его глаза, и быстро отвернулся, чтобы мать не заметила, что он плачет. Он снова бросился на постель и зарылся лицом в подушку. Плечи его чуть вздрагивали от сдерживаемых рыданий. Она легонько дотронулась до его руки.
— Поплачь, — тихо сказала она.
— Мама, я… мне стыдно…
— Поплакать бывает полезно. Даже твой отец иногда плакал. Слезы не грех для мужчины.
— Мама, мама, пожалуйста… ты не понимаешь…
— Я понимаю, что ты мой сын. — Логика миссис Гомес была предельно проста. — Я понимаю, что ты хороший, а те, кто хочет избить тебя, — плохие, а плохие не должны заправлять на улицах, Альфредо. Ты говоришь, что должен пойти на одиннадцатичасовую мессу, как ты делаешь это всегда. Ты говоришь, что пойдешь, несмотря на то что они против тебя замышляют. Вот этого я не понимаю.
Он снова сел, и слова, не слова — выкрики, — брызнули с его дрожащих губ:
— Я не могу провалиться!
— Ты не можешь… провалиться? — изумленно переспросила она.
— Я не могу испугаться, мама. Это будет значить полный провал. Ты не понимаешь! Ты просто не можешь этого понять! Пожалуйста, позволь мне сделать то, что я должен.
Мать стояла у кровати, не сводя с него глаз, не сводя глаз со своего сына, который словно не был ей знаком; и ребенок, которого она лелеяла, который сосал ее молоко, вдруг, каким-то непостижимым образом, стал кем-то другим. Его лицо, его речь, его глаза казались такими далекими, странными, чужими. Она глядела на него пристально, будто силясь взглядом заставить эти изменения исчезнуть и восстановить прежние узы с сыном, всегда казавшиеся ей нерушимыми.
