Гнауа снова засмеялся и задумчиво посмотрел на меня.
— Впрочем, мой сон о другом. Он словно птица, что бьется в клетке моего черепа. Я не могу выпустить птицу, хотя и очень хочу. Мне это необходимо, ибо птица мешает моей музыке.
И он выбил на барабане быструю дробь.
— Да, но чего ты ждешь от меня? — спросил я.
С минуту гнауа в раздумье покачивал барабан на коленях. Он склонил голову, потупил взгляд. Внезапно с ласковой мальчишеской улыбкой раскинул руки.
— Только одного, — сказал гнауа, — ответа на мой вопрос. Разве можно томиться по женщине, которой никогда не видел?
Я опешил. В наивности, с какой он задал этот вопрос, было что-то очень трогательное.
— Наши мысли эхом отзываются во снах, — сказал я.
— Но я вовсе не знал ее!
— Ты знал о ней. Мужчины только о ней и говорили. Весь город гудел, когда стало известно об ее исчезновении. Этого достаточно, чтобы мысли завертелись. Вот чужестранка и приснилась тебе. Ничего тут необычного нет.
— Выходит, поэтому сны умирают последними, когда все тело уже мертво?
— Сны — всего лишь дороги, — отвечал я. — Знаки на пути, нуждающиеся в расшифровке.
— В таком случае куда завел меня мой сон? Куда ведет эта дорога? Объясни, я совсем запутался.
— Не могу, пока не узнаю, что тебе снилось.
Вместо ответа гнауа обернулся к двум своим товарищам-музыкантам, которые успели присоединиться к нашему кружку, и произнес:
— Братья, давайте разведем костер — становится холодно.
У музыкантов был с собой хворост. Мы развели огонь.
Байлал расправил плечи, как бы впитывая тепло.
Вокруг нас один за другим вспыхивали костры. Казалось, звезды отражаются в базарной площади. От небес нашу Джемаа отделял лишь тончайший дымный покров.
С усталым вздохом Байлал оперся подбородком на ладони и стал глядеть в огонь.
— Дух пустыни повсюду со мной, где бы я ни был, — сказал он. — Этот дух — наш отец и наша мать. Он вездесущ. Подобно океану он омывает колени. Наше дыхание имеет оттенок пыли.
Гнауа снял сандалии и поднес к огню. Сандалии покоробились от солнца пустыни, потрескались от песка.
— Во сне я шел из Тетуана на верблюжий рынок в Гулимине, — начал гнауа. — Не знаю, почему именно туда — верблюды меня не интересуют. Да и в Тетуане я ни разу не был. Только таковы уж сны. Я был харатин, невольник; меня вели пустыней вместе с другими несчастными. Мы шли через бесчисленные барханы, продвигались тропами, давно занесенными песком, от оазиса к оазису. Я был разлучен со своей музыкой; цепь от ошейника сковывала меня с товарищами. На спину то и дело опускался бич; я терпел. Голод и жажда не оставили места другим чувствам. Время поймало меня, затолкало в мешок, затянуло завязки; в этом аду я держался лишь надеждой на быструю смерть.
