— Не тужи, девка, помалкивай, — шепнула ей Агапита, помогавшая при окуривании. — Теперь, чуешь, не долго уж. Они чего-то мудруют, только бы на свои бока!
Эту идею Минодоре подсказал Гурий; замысел был прост: приглушить злость и настороженность девушки лаской и доверием; потом, учитывая, что Калистрат может не пойти в келью Капитолины и не совершить преступления, поменять их кельями; затем подпоить Калистрата, вызвать старших странниц наверх и спровадить мужика вниз. По старой памяти он непременно прорвется в свою келью, увидит спящую там девушку и не выдержит. Если умертвит — он вечный раб общины, если обесчестит — рабами станут оба: куда им, преступнику и опозоренной, деваться, кроме безвестного странствия?.. Но разговор Гурия со странноприимицей случайно подслушал Калистрат.
Условный стук в стекло окошка застал странноприимицу и проповедницу в большой комнате перед столом, обильно уставленным к приему владыки общины всевозможной снедью. На полочке близ занавешенного окна, примощенная на опрокинутый стакан, еле теплилась сальная «мизюкалка»; зато в углу перед иконами потрескивали свечи и лампады различных цветов и пламенностей. Глядя с улицы из-под горы, никто бы не подумал, что в полусумраке Минодориного дома готовится столь торжественное пиршество.
Если завзятая богохульница Минодора встретила пресвитера у крыльца и, стоя на коленях, чмокнула губами его наперстный крест (зато он чмокнул ее в темных сенях), то страстная ревнительница древлего благочестия Платонида ни шагу не ступила навстречу «заместителю Христа на земле». К немалому удивлению и неудовольствию Минодоры и, особенно, Прохора Петровича проповедница вдруг повела себя так, словно она главенствовала над пресвитером, а не он над нею.
Платонида стояла возле стола, выпрямившись, насколько позволяло ее кособочие, стиснув безгубый рот, и точно брызнула в вошедшего высокого мужчину мерцающим бисером из черных глазниц, но не пошевелилась. Он приблизился к ней, скрестив толстопалые руки на груди, степенно и низко склонил густоволосую полуседую голову и, помолитвовавшись тихим, не своим голосом, коснулся усами крестовидного набалдашника на ее посошке.
— Аминь, брат Конон, — строго произнесла она и только потом, поклонившись ему, не попросила, а, казалось, потребовала: — Благослови к лобзанию твоего пречистого наперстника[1].
Из всей здешней обители, наверное, один Гурий не поцеловал бы это массивное, точно обруч, золотое кольцо с сапфировым крестом. Сенотрусовец видывал, что Конон лишь перед церемониями надевал наперстник, вынимая его из потайного кармана, пришитого к подштанникам, где пресвитер хранил свои драгоценности.
