Молодым семинаристом Кондрат Кононович Синайский добровольно ушел в полковые священники войск барона Врангеля, потом эмигрировал, учился в «русской коллегии» князя Волконского при Ватикане, а во время голода в Поволжье был переброшен с группой папских агентов в Россию в качестве «посланца милосердия на помощь голодающим». При разгроме этой шпионской группы органами советской разведки Кондрату Синайскому удалось бежать. Он устроился дьяконом в глухое уральское село — на родине Агапиты, — но за злостную антисоветскую агитацию среди прихожан был арестован и осужден. После отбытия наказания Синайский негласно вернулся в то же село, однако с иными целями: чтобы наверняка уйти из-под контроля Ватикана, а заодно и спрятаться в тень от советских органов, он решил связать свою судьбу с общиной истинноправославных христиан странствующих; и это ему удалось. Старинный его приятель, родной дядя Агапиты, странноприимец Лука Полиектов связал бывшего дьякона с протопресвитером общины, братом Платониды, старцем Антипой Пресветлым, тот окрестил Синайского и под именем Конона назначил пресвитером Западного Урала. Здесь, на соборе старцев и стариц, из рук местоблюстительницы пресвитера проповедницы Платониды новый владыка и получил знак своей неограниченной пресвитерской власти — золотой наперстный крест. После Платониды к кольцу присосался Коровин.
— Святитель! — поддельно хлюпая носом и вытирая сухие глаза заранее припасенной тряпкой, юлил бывший писарь. — Не обойди молитвами-с…
— Ну, ин, батюшка, поведай, где бродишь? — начала Платонида, усаживаясь за столом напротив Конона. — Ни гласа ни власа от тебя с самого рождества.
— По свету, мать Платонида, тамо и сямо, — в тон ей ответил Канон, с откровенной веселостью щерясь широченным острозубым ртом. Размашисто перекрестив кушанья, он подоткнул за воротник коричневой толстовки клетчатый платок — салфеток у Минодоры не водилось — и потянулся к рюмке с настойкой. Выпил бережно, точно пустынник, знающий цену капельке влаги, повел рукой вдоль впалого живота, потянулся за груздем и только тогда договорил: — Н-да, по свету… Время ныне смутное, спокойствия лишен, ибо воистину пекусь о богоданной общине, мать Платонида.
Он выпил вторую рюмку, закусил печенкой, и Прохор Петрович, не мешкая, налил ему третью.
Платонида покосилась на старика, но, взглянув в одутловатое, вдруг расцветшее благодушием лицо пресвитера, грызущего куриную ножку, смилостивилась. «Пускай приемлет, поелику взалкалось, — подумала она, размыслив. — Сие не возбранно, Христос простит, а я мешать не стану. Пастырь добрый, не обуян гордыней, не любоначален. Преклонился предо мною, посох мой облобызал, матерью, а не сестрою величает — все ли тако? Зрю, памятует, от кого пресвитерский наперстник получил, чует, на коих столпах вера зиждется».
