Если б начальник отдела кадров сказал мне: «Слушай, Романов, черт или дьявол, в нашей стране тысячи шахт, десятки тысяч инженеров, а министерство одно; ты же сам понимаешь, что мы выбираем из тысячи лучшего, талантливого угольщика. Ты, Романов, черт или дьявол, сам инженер, руководитель, смотри: вот штатное расписание главка. Новый отдел — гидродобыча. Ты видел гидромонитор в забое? Знаешь, что это? Вот вакансия в отделе добычи открытым способом — ты знаешь разрезы, работал на них? Ты, Романов, черт или дьявол, коммунист, сядь на мое место и реши по-партийному, по-государственному: куда можно воткнуть такого парня, как ты, чтоб от него польза была в министерстве, чтоб не страдало народное дело?» Если б… Я б извинился перед начальником отдела кадров и ушел пристыженный — пошел бы искать другое место в Москве, такое, чтоб не было стыдно смотреть людям в глаза. Меня вышвырнули из Министерства угольной промышленности как человека, которому нельзя доверять государственно важного дела. На то, что мой отец с первыми шахтерами Донбасса вышел из шахты в революцию, воевал всю гражданскую, был чекистом, шахтером, плевать. То, что я воевал от первого залпа войны до последнего, наплевать. Главным оказалось то, что отец, когда вышел из тюрьмы, не успел получить свой партийный билет — побежал в шахту, погиб.
В тот день я ехал в метро — люди, никель и свет плафонов сливались в моих глазах. Я был шахтер — у меня отобрали то единственное, что в Москве привязывало меня к угольным лавам; я коммунист — мне отказали в доверии. Я освирепел.
Помнишь, Вовка, как в детстве: отец или мать обидят — не пустят гулять или не дадут чего-то, — ты разозлился на родителей. Чем наказать их? Умру! Порыдают — будут знать в другой раз. А детское воображение-то легкое. И вот ты уже в гробу, над гробом склонились, плачут родители. Ты лежишь, безразличный к ним. Ты мертвый. А за окном жизнь. Кто-то с деревянным пистолетом бегает под окнами и орет как оглашенный; кто-то, причмокивая, сосет конфету; кто-то утром просится к матери под теплое одеяло. Кто-то и завтра и через год будет радоваться радостям жизни, а тебя уже никогда не будет — ты будешь днем и ночью, и зимой и летом лежать на окраине города, в земле. Тебе делается жаль себя, ты начинаешь горько плакать, реветь, бежишь к матери. Что-то в этом роде получилось со мной. Я разозлился на всю жизнь, решил насолить ей.
Не улыбайся. С тридцатилетними мужиками тоже бывает такое. В каждом человеке живет ребенок до погоста, разница в том, когда и как этот ребенок выскочит на волюшку и что успеет натворить, пока будет гулять без надзора. Мой ребенок швырнул диплом инженера за инструментальный ящик в гараже и погнал меня в Подмосковье. Не в то Подмосковье, что вокруг Москвы, а то, которое под фундаментами столицы. Я пошел в «Метрострой» в проходческую бригаду рабочим.
