Война… Вернулся домой после войны, огляделся по сторонам — поискал свою мечту, оказалось: художественное училище было для меня увлечением, как и баян, луки и стрелы. Понял: я не художник. Оказалось, я человек без мечты, — говорил Александр Васильевич, покачивая головой грустно. — Жил, как тысячи людей моего поколения, которые выжили и вернулись с войны, Володя. Идея комбайна, о котором мечтал отец, меня не тревожила: на моем участке работали новые комбайны «Донбасс», я знал, что над механизацией выемки угля трудятся институты — дивизии ученых-специалистов. Я работал. Работал, учился. А когда стал инженером, работал и отдыхал. Я знал, что человек долго не сможет жить так: работать, помогать жене по хозяйству, воспитывать детей — и все. Знал: отдохну малость, приду в себя — обязательно придет и ко мне что-то… такое… без чего человек жить не может по-человечески. Работал…
Александр Васильевич лег на живот, натянул на плечи одеяло; грудью навалился на подушку, смотрел в Черное море. Над морем появилась луна; к турецкому берегу, убегая стрелой, засеребрилась дорожка, беспрерывно колышущаяся вдали, — волны рвали и растаскивали ее — не могли разорвать, растащить. Звезды не отражались в море. Покатые, размашистые волны шумели под пляжным пирсом, разбиваясь о глыбы и железобетонные сваи, — в щели, меж досок помоста, летели брызги. Александр Васильевич вновь прикурил. Красный огонек сигареты делался белым, когда он брал в рот сигарету, обозначал его профиль. Было за полночь.
— В Москве я пошел в Министерство угольной промышленности СССР не потому, что был горным инженером по образованию и опыту. Меня понесло туда потому, что там работал Борзенко: Антон Карпович мог пристроить меня хорошо. Мне ведь просто надо было подождать год-другой, пока у Раи будет тянуться вся эта заваруха с профессором Куриным. Когда начальник отдела кадров министерства огрел меня по лбу, я понял: в министерство я шел не потому, что там Борзенко, а потому, что в министерстве, хотя оно и расположено на московском асфальте, пахнет каменным углем, там живут угольными лавами и моего участка — всех шахт страны, там шахтеры. Другого места для меня в Москве не было: институты и лаборатории — не моя стихия: я шахтер, угольная пыль въелась мне в поры не только на шее и в веки — вошла в кровь: отцовскую, дедовскую кровь — шахтерскую. Шахта для меня оказалась не местом работы, где я зарабатывал деньги на жизнь; шахтерское дело — вся моя жизнь. Я взбесился.
