Проснулся Санька от боли. Под ним была широкая, мягкая кровать, покрытая отутюженной простыней; пушистое теплое одеяло с бумажно-белым пододеяльником отброшено в сторону. Пододеяльник, простыня — в крови. Девчонка перевязывала ему рану свежим бинтом. Санька лежал в одной коротенькой исподней рубашке, до предела натянутой. Подштанники сошлись гармошкой на пятках… Он покраснел. Девчонка отстранила его руку, строго и сердито сказала:
— Я студентка первого курса медицинского института, товарищ капитан. А вам, как видно из вашего обширнейшего лексикона, не пятнадцать лет. И лежите смирно — не дергайте ногой… Уберите руки!
Ее пальцы работали ловко и быстро. Она смотрела только на бинт; наверное, для храбрости без конца разговаривала:
— Скажите спасибо, что я вас узнала…
Теперь и Санька узнал ее — безудержно стыдливую десятиклассницу. В тот день, когда он прибыл в новосибирский эвакогоспиталь, она по заданию приемного врача помогала ему мыться в ванне, а потом в вестибюле играла на рояле для выздоравливающих. Он не осмелился разоблачить ее святую ложь теперь, — мял пальцами горло, стараясь раздавить в нем застрявший ком: в памяти проплывали сотни юных и целомудренных девчонок-детей, преждевременно оставивших школьные парты, — в горле ком не разминался. Десятиклассница не умолкала:
— А вообще за такие слова, какие вы вчера выкрикивали на весь город, у нас в Москве дают по физиономии.
Она не предлагала, не просила — приказывала:
— Я выйду, а вы оденьтесь: тетя уходит на работу, мне… в институт.
Они молча пили чай, смотрели каждый в свою чашку. Возле госпиталя Санька промычал виновато:
— Большое спасибо вам… Извини. Она ответила все так же сердито, все так же старалась не смотреть на него:
— За спасибо — пожалуйста, а насчет «извини»… Встретитесь на фронте с моим папой — у него попросите прощения. Он тоже танкист. И мама в танковой части. Она врач.
Уже издали Санька, расхрабрившись, крикнул:
— Заходи к нам в палату! Девяносто пятая, на втором этаже! Моя фамилия Романов.
Она лишь издали осмелилась взглянуть на него — обожгла взглядом:
— А через сколько дней вас выпустят с гауптвахты?
Но уже через день она сидела в палате; на тумбочке у койки Саньки-капитана лежали пачка печенья и букетик ландышей. Разгоряченная спором, сердито отчитывала одиночку-бунтаря:
— Не нравится вам классический театр, не ходите в него. А упрекать людей за то, что они во время войны не хотят заживо хоронить свои души, способен только такой, как вы… сухарь… И не важно, чьи это слова — мои или папины!
