Мама была для Алеши безусловным авторитетом — все, о чем он думал на уроках в школе, о чем говорил, бродя вечерами с друзьями по пустырям Купчино, все его выкладки и жизненные планы в субботу оказывались несостоятельными перед маминой мудростью — она осторожно, не обижая его, легко доказывала, что обижать девчонок нехорошо, что учиться нужно стараться лучше, и невероятным образом эти фразы, многократно повторяемые учителями и вызывающие у него и его приятелей смех, сказанные мамой и подтвержденные примерами, казались совершенно правильными и единственно достойными внимания.
И конечной целью всех поступков Алеши становилось не уважение одноклассников, что, впрочем, тоже было не на последнем месте, не поощрение учителей и восхищение родственников и знакомых, а радость в маминых глазах, ее слово «Молодец!» И оказывалось, что если стремиться к этому, то будет и уважение, и поощрение, и все остальные прелести…
Алексей смотрел вслед удаляющемуся маленькому Коле. Господи, какое оно хрупкое и беззащитное, его маленькое счастье — вот так гулять с мамой за руку, идти в зоопарк, потом в кафе-мороженое… Недолговечное, но самое большое счастье, память о котором остается на всю жизнь, и ее уже ничто не может стереть. Не будет ничего равного этой полной гармонии с окружающим миром, этой растворенности в нем, органичного существования и бессознательного подчинения законам этого мира, полного, безоговорочного и безграничного счастья.
Он отделился от стены и медленно пошел в сторону Каменноостровского. Нужно было поймать такси, заехать домой и выкинуть все к чертовой матери, вытащить в поле и утопить в пруду, зарыть в кустах, с глаз долой. Хватит воевать, хватит ходить по краю, пора наконец начать жить!
— Проходите, Виталий Всеволодович. — Заметно посвежевший по сравнению со вчерашним безумным днем, Коля гостеприимно повел рукой в сторону комнаты. — Он здесь сидит, все в порядке. Замучил меня, гад. Чуть не убил, ей-Богу! — Коля улыбнулся.
— То есть как это — чуть не убил? — Лебедев остановился в прихожей. — Серьезно?
— Ну да, бутылкой по башке меня треснул. Я выключился, а он убежал. Еле-еле его вычислил. Ну, побил маленько для острастки.
— Да-а, вы прямо как дети. Одних оставить нельзя — порешите сразу друг друга. Ну, он говорить-то может?
— Да все в порядке, Виталий Всеволодович, я же понимаю. Мы с ним уже снова подружились.
Лебедев вошел в комнату и увидел сидящего у окна Петровича, прикованного наручником к батарее. Он смотрел в сторону, молча курил, держа папиросу в свободной руке, и, казалось, чувствовал себя совершенно спокойно и умиротворенно.
