«А что дальше?»
«Это будем решать в понедельник. В твоем присутствии, надеюсь… Да, и вот еще что! Вернувшись с техсовета в отдел, З. В. объявил, что уходит в отпуск. Профсоюзный, оплачиваемый, но совершенно неожиданный для всех. И кого ты думаешь он оставил за себя, кого наделил властью?»
В отделе четыре ведущих конструктора, и, уезжая в командировки или уходя в отпуск, З. В. назначает своим заместителем то одного, то другого, то третьего — все в строгой очередности, — но никогда — Эрнста. Поэтому я и говорю:
«Тебя».
«Точно! Ну можно ли понять его?!»
«Нельзя, — улыбаюсь, — потому что он непрост».
«Опять ты за свое, — ворчит Эрнст. — Давай кончать, у меня уже ухо вспотело».
«Давай», — соглашаюсь.
«Какой у тебя номер, кстати? — спрашивает он. — Надо записать».
«Не знаю», — говорю растерянно.
«С тобой не соскучишься!»
Вижу записку на столе.
«Подожди-ка! Ага, вот он, есть, слушаешь? 4-00-90».
«Ну, бывай», — прощается Эрнст.
«Бывай и ты», — отвечаю.
Кладу трубку, сажусь и думаю вдруг тепло и расслабленно о З. В., о том, что он ровесник моего отца, что они вместе начали тот бег во времени, который зовется жизнью, и кажется мне, что я помню их старт, вижу их, рванувшихся за победой, и понимаю, что это
ЗАИМСТВОВАННАЯ ПАМЯТЬ,
и понимаю, что ничего этого нет, все в п р о ш л о м происходит, в прошлом.
Я с полковником прощаюсь, держу его руку в своей, не хочу расставаться — никогда ведьме увидимся больше, некогда в жизни.
Я один в ночном парке стою.
Слышу — дятел где-то, дятел стучит.
Вскакиваю с постели, словно подброшенный, а шторы оконные сдвинуты, в комнате полутьма — день наступил или только светает? — и циферблат будильника поблескивает тускло, но стрелок не различить, лишь постук слышится — тик-так — свидетельство безысходной борьбы механизма с вечностью. В пижаме, как был, босиком шлепаю к двери — во сне или наяву? — открываю: у порога стоит мать. Обнимаю ее, радостный, целую, но она отстраняется вдруг и смотрит на меня пристально:
— Пил? — спрашивает.
— Нет, — удивляюсь со всей возможной искренностью, — с чего ты взяла?
— Врать-то не умеешь, глаза тебя выдают.
Обижаюсь, упорствуя:
— Ты же знаешь, что я не пью!
Беру у нее сумку и пячусь, стараясь отдалиться, но не в комнату направляюсь, где постель не убрана, а на кухню. Мать идет следом за мной.
— Знаю одно, а вижу другое, — вздыхает. — А врать ты и в детстве не умел. Стоило глянуть тебе в глаза, и все становилось понятно.
— Ничего, — обещаю, — я темные очки куплю.
