«Чего кипятишься? — спросил удивленно. — Запустим изделие, и все станет на свои места».
«Хватит на сегодня», — сказал я и, сняв синий замасленный халат, пошел к чугунной раковине мыть руки.
Комковатая сода и вонючее жидкое мыло.
Алан укладывал инструменты, хоть они и так уже были на месте — молоток лег в ящик последним, — перебирал, осматривал, устраивал на ночь и убаюкивать, наверное, начал бы, но вдруг, словно вспомнив что-то, окликнул меня, а я, вытирая руки мокрым, грязным полотенцем, отозвался, недовольный:
«Ну?» — буркнул, не оборачиваясь.
«Неудобно, конечно, просить тебя, — услышал, — но…»
«Давай без церемоний».
«Понимаешь, — сказал он, — я договорился в институте, хочу сдать кое-что досрочно, а такие дела, сам знаешь, легче делать днем, когда преподаватели на месте. Вот я и подумал, не перейти ли нам с тобой в вечернюю смену, если ты не против, конечно? И если начальство твое согласится. Мое-то пойдет мне навстречу»…
«Ну, что ж, — сказал я, — поговорю попробую, — и, глядя на растерзанное, раскуроченное 386-е, — по вечерам нам хоть мешать никто не будет».
На следующий день я получил повестку и не без удовольствия — вот вам и пивной котел! — предъявил ее З. В.
«Может, стоит обратиться в военкомат? — спросил он, поморщившись. — Попросить, чтобы вам дали отсрочку?»
«Нет, — сказал я, — буду приходить после занятий. Хочу пожить в две смены».
«М-да, — протянул он с сомнением, — мне бы ваш оптимизм».
Но разговор с З. В. произошел позже, а тогда я спросил Алана:
«Зачем тебе это нужно?»
«Как зачем? — удивился он. — Хочу окончить институт за пять лет, вместо шести».
«Да я не о том… Ну, закончишь ты его, и что?»
«Перейду к вам, в конструкторский».
«И будешь получать в полтора-два раза меньше, чем теперь».
«А ты? — обиделся он вдруг. — Почему не идешь в слесаря? Работать умеешь, доказал, на четвертый разряд вытянешь, а там и на пятый — вот тебе и в полтора-два раза больше? Давай, слесарей у нас не хватает!»
«Нет, — покачал я головой, — если уж закладывать такие виражи, то лучше мне в деревню вернуться, к земле».
(Ах, неправда, нет, не тянет меня к земле, да и не тянуло никогда.)
«То-то же!» — усмехнулся Алан.
Но разговор этот произошел раньше, а сейчас он говорит:
— Слушай, — и повторяет: — Слушай!
386-е гудит, работая, и я смотрю на него, и одно из моих Я ищет, волнуясь, собственные черты в железном облике своего дитяти; второе прислушивается к голосу его — еще один звук для всеобщей песни, слагаемой во времени, еще одно слово; третье добродушно подтрунивает над первыми двумя — не такое уж дитятко, не такое уж слово и не такая уж песня; четвертое страдает, разочарованное, видя в творении своем лишь недостатки — то можно было сделать лучше и это; пятое присматривает за ними, примиряет и успокаивает, пытаясь удержать их в рамках приличий, сохранить хоть какую-то видимость гармонии. Каждое из этих дробных Я делится, в свою очередь, на несколько подвидов, тоже достаточно самостоятельных, и есть еще шестое и седьмое Я, и так далее, которые думают сейчас вполмысли о другом и по другому поводу переживают втихомолку, и, наконец, последнее — или первое? — мое Я, футляр для остальных и орудие действия, стоит, перешагнув порог, у двери и улыбается неопределенно.
