— Как давно я не была в горах, — вздыхает Зарина. — Буду ли еще когда-нибудь!
— Обязательно! — восклицаю. — Весной, как только зазеленеет трава, как только распустятся листья на деревьях, я повезу тебя в Куртатинское ущелье, покажу дом своих предков, нашу крепостную баш…
Умолкаю, смутившись, словно фальшивую ноту взяв — ах, повторяюсь я, повторяюсь! — но никто не требует от меня продолжения: вдали показались первые дома, село, в которое мы едем, и все молчат, видя конец пути, тревожась и надеясь.
В Куртатинское ущелье мы ушли — мать, Чермен и я, — когда немцы вплотную подступили к Осетии. Шли, впрочем, Чермен и мать, меня попеременно несли на руках, так мал я был и беспомощен. Но и хоть было мне от роду всего пять месяцев, но в память мою врезались и черная толпа беженцев, бредущих по дороге, и блеянье гонимых овец, мычанье коров и лай обезумевших собак — люди шли в горы, туда, где не раз уже спасались от нашествий.
Слышу — мать вступает, слышу голос ее:
«Ты не можешь этого помнить. Это мы тебе рассказали, Чермен и я».
«Вы и должны были рассказать, — отвечаю. — Ваша память — лишь продолжение о б щ е й памяти».
«Я не хотела уходить из села», — вздыхает она, словно винясь.
«Да, — подтверждаю, — потому что дед решил остаться».
«Норовистый был старик, — улыбается она, — гордый».
«Ты жена красноармейца! — ворчал он, чуть ли не выталкивая ее за порог. — Тебе нельзя сдаваться врагу!»
«А ты отец красноармейца! — упиралась мать. — Если уходить, так вместе».
«Нет! — стоял он на своем. — Не для того я строил этот дом, чтобы всякий, кому захочется, хозяйничал в нем!»
«Хоть ты скажи ему!» — мать пыталась воздействовать на свекровь, на бабушку мою, но та, мягкая и застенчивая даже в старости, лишь улыбнулась в ответ:
«Что я могу сказать? Где он, там и я».
Не знаю, каким представлялся деду враг, который норовил вломиться в наш дом — косматым ли дикарем, в звериной шкуре или всадником на косматом коне, — но встретить его дед собирался, как подобает мужчине, хоть башен крепостных на равнине не строят…
Однако врага своего деду не довелось увидеть.
Немцы вошли в село без боя и вскоре ушли без боя, но прежде чем войти, они, словно предчувствуя сопротивление, пальнули разок из пушки, всего лишь раз, для острастки, и единственный снаряд этот разорвался в нашем дворе, возле дикой груши, а дед мой и бабушка собирали в это время падалицы…
Самый крупный осколок попал в саму грушу, но она выжила, только шрам остался на стволе, только шрам, а плоды ее, баловство зеленое, всю войну были нам пищей.
