Игровая комната | страница 20

этого добра

нам сегодня хватит.

Ты опять пришёл — разгребать бардак,

объяснять наглядно, кто друг, кто — так.

Кто вписался, кто выбыл на повороте.

Кто со мной, а кто

просто был не против.

Расскажу стишок, доставай мешок.

От твоих подарков — культурный шок,

не хватает слов моей рiдной мовы.

Ну зачем

каждый раз

ты настолько новый?

Ну да, в голове и в карманах — один ветер,

а в сердце — бескрайняя ледяная степь.

Прости, что сидела на твоём табурете

и, что там, — изрядно помяла твою постель.

Что висла на шее, что не давала тебе прохода,

что сентиментально запоминала любой пустяк.

Прости, что на целых три с половиной года

я задержалась, дружок, у тебя в гостях.

Что я — это, в общем, я, и другой не стала.

Что мне было легче прощать тебя, чем терять.

Что я не такая, что я со своим уставом,

тем более — мне и не место в монастырях.

Что у меня — к тебе?

Ничего; просто было нам по пути.

Несколько слов, пара случайно раскрытых тайн.

«Напишу-сама-если-не-ответит-до-десяти».

Ненавязчивое сообщение, ожидающее в сети.

Необъяснимое,

перекрывающее гортань.

Что у меня — от тебя?

Ничего; неоконченный разговор,

имя — странное, незнакомое,

будто взятое с потолка.

Сны и синие сумерки — слабый ночной раствор.

Ты меня плохо знаешь, правда, — я просто вор:

я сегодня купила книгу,

которую тогда ты держал в руках.

Что у меня — с тобой?

Ничего. Каждый — снова в своём мирке,

на своих орбитах, в своих затерянных городах,

на своей дороге, в своём отчаянном тупике, —

со своим неразменным,

начертанным на руке.

А вот книга и правда хорошая,

это да.

У кого-то — и дом, и детки, и дым печной. У кого-то любовь — зверь домашний, ласковый и ручной. А моя-то бродит, слоняется дотемна или до свету, и приходит домой одна. У кого-то любовь хозяина знает и вечно с ним, — а моя-то увяжется, глупая, за одним, и всё всматривается, и в глазах у неё неон; а потом — на порог, припадая на лапу: опять не он.

Зверь больной и голодный, воющий при луне. Зверь, который зализывать раны идёт ко мне. Я пою ей весёлые песни, пою молоком. Раньше даже, бывало, привязывала тайком — но не держит тугая сила цепей и пут, но не убеждают ни пряник её, ни кнут, — и глядит после так, что охватывает озноб. Я пыталась словами — не понимает слов.

Кто погладит её, кто намнёт бока. Кто ей бросит корку, кто даст пинка. Не замёрзнет — помрёт от мальчишеского ножа. Я сама пристрелила бы суку; вот только жаль, ведь она живая — пушистая шерсть и холодный нос. Как бы ночью январской снег её не занёс, ведь опять убежит наутро искать твой след. И не объяснишь, что такое «хозяина больше нет».