— Я бы там был коммунистом, — мечтательно произнес он и добавил, — а здесь я торгую шматес.
Потом он подошел ко мне.
— Как вы думаете, — спросил он, — можно быть коммунистом и торговать шматес? Одновременно? Я продаю шубы — а тут, черт бы их подрал, мягкий климат, тут они никому не нужны. Я бы давно уехал в Израиль — но и там, как назло, в шубах не ходят. Вы не можете мне объяснить, откуда такая закономерность: чем лучше страна, тем хуже в ней дело обстоит с шубами? А у вас холодно, у вас Сибирь, вас много. Я смог бы у вас торговать шубами?
— Только как продавец, — ответил я. — В государственном магазине. И то, если бы у нас эти шубы были…
Но после первого же спектакля разговоры о России прекратились.
Не просите меня, я не смогу передать, что творилось в зале.
Зачем говорить о том, что нельзя выразить словами? В какой-то момент мне показалось, что все евреи уедут в Эрец и бросят этот прекрасный город. Труппа дала восемь спектаклей, и восемь раз они уезжали. Когда опускался занавес — все уезжали — стоя, аплодируя, плача. Антисемит отправлял евреев на их землю.
Первым укатил Абрам Кахани — после третьего спектакля он собрал чемоданы и, никому даже не махнув ручкой, укатил.
Вслед за ним отправилось еще несколько, наиболее решительных.
Через две недели все вернулись — быстрые, энергичные, довольные.
Они расстегивали рубахи и показывали всем желающим свои загоревшие груди.
Вот в таком мире мы живем…
Актеры были что-то особенное, но, может, они играли еще блистательнее из-за того, что в зале, в третьем ряду, на месте номер
двадцать четыре сидел мсье Розенкранц — на все время гастролей он купил себе в театре постоянное место, как в синагоге. У Розенкранца в городе было немало купленных постоянных мест — в отеле "Шератон", в ресторане "Бавария" и три места на кладбище — лично для себя. Весь город ломал голову, зачем ему там столько мест — но даже самые мудрые, даже главный раввин, без запинки отвечавший на самые замысловатые вопросы, не могли ответить на этот вопрос.
Короче, Розенкранц любил постоянство, и если все из зала смотрели на Тевье, то все со сцены глазели на Розенкранца, потому что наш Розенкранц был меценатом.
После первого антракта он прошел за кулисы. Актеры еще не разгримировались. Некоторые заметили у него в руках влажный платок.
— Спасибо, — растроганно произнес Розенкранц и пожал всем руки. — Я побывал на родине.
— В Израиле? — деловито поинтересовался Бугаев.
— В России, — ответил Розенкранц, — я жил в Витебске. Мы жили рядом с Шагалом. Отец хорошо знал его. Он даже три раза рисовал отца. Недавно я на аукционе увидел эти рисунки и купил их. Всего за каких-то пять миллионов. Мне на папу не жалко.
