— Мне тоже ничего на папу не жалко, — согласился Бугаев.
Розенкранц обнял его.
— Я беру вас на десять спектаклей в Брюссель, — сообщил он.
Труппа ликовала.
В спектакль были внесены некоторые изменения. Тевье перед отъездом в Израиль посетил Витебск, где встречался с Шагалом. И даже полетал с ним в обнимку над городом.
— В Израиль — кричал Тевье-Бугаев, — в Израиль! — тут появлялась слеза — но перед отъездом я хочу посетить мой Витебск. О, Витебск! Звезда моего детства!
Бугаев рыдал. Розенкранц тоже.
— …И восемь спектаклей в Антверпене, — говорил он за кулисами. — Хотя, если честно, мы переехали в Витебск из Одессы, с Ланжерона.
— Но родились вы именно в Одессе? — на всякий случай уточнил Бугаев. — Вы в нее не переезжали?
— В Одессе, — подтвердил Розенкранц, — в Одессе-маме.
На следующем спектакле на сцене высвечивался кусочек Ланжерона, по которому носился босоногий рыжеволосый мальчик — сын задних ног, привезенный на гастроли.
— В Израиль! — орал Бугаев, — но перед отъездом я хочу посетить Витебск, а потом Одессу! Или наоборот! О, Витебск и Одесса, звезды моего детства!
— …И три спектакля в Стокгольме, — Розенкранц в труппе стал своим
человеком, — в этом городе в белую ночь я встретил Китти.
Труппа не спала всю ночь, хотя она и не была белой. Кнут с Бугаевым ломали голову, как Тевье перебраться в Стокгольм и встретить Китти.
— Забудьте о Голде, — сказал Бугаев, — придется отправиться Тевье в
Стокгольм. За этой самой Китти, чтоб она сгорела!
— Вы — бездарь! — орал Кнут. — Чего это вдруг из своего штетела он поехал в Стокгольм?! Он в своей дыре и не слышал об этом городе!
— Вы, дорогой, не знаете евреев, — отвечал Бугаев. — Я вам сейчас все объясню. Тевье делал свой бизнес со стокгольмским евреем — их там хватает — и его дочка подала ему чай. Со штрутелем. И все было обгемахт!
— Кнут обалдел.
— Откуда вы знаете это слово?
— Не забывайте, — сурово произнес Бугаев, — я — Тевье!
— И вы хотите эту историю вставить в спектакль? — усмехнулся Кнут.
— Считайте, что она уже вставлена…
На следующем спектакле Бугаев превзошел самого себя.
— В Стокгольм! — восклицал он и глаза его светились любовью и страстью, — как мне добраться до Стокгольма, чтобы встретить тебя, Китти, возлюбленная моя!
И тут из-за кулис появлялась Голда, ставшая Китти.
— Какое счастье, что я тогда, в шведскую белую ночь, подала тебе чай со штруделем! — кричала она и бросалась на шею Тевье…
— Я тоже всегда находил выход из затруднительных положений, — басил за кулисами Розенкранц. — Семь спектаклей в Лиссабоне…
