И вдруг по комнате прошли на высоких каблуках: характерная женская походка с твердым постукиванием.
«Женщина! — испугался Почечуев. — А я в таком положении... грязном. Может, Маню бог послал? А кого же еще? Не маму же?»
И решил Иван Лукич позвать Маню. Губы расклеил:
— М-ма... — А вторую половину слова не осилил. Вернее, опять «ма» вышло. А в итоге — ма-ма.
— Кош-шмар-р! Кош-шмар-р! — летало по комнате лохматое слово, пока ушей Почечуева не коснулось.
— Ма-ма...
«Может, и не Маня вовсе... Может, милиция прибежала. На сапогах подковки».
Когда Почечуев в очередной раз очнулся, в комнате произошли некоторые перемены. Оба окна были открыты настежь. С улицы доносился драгоценный шум дождя. Приятный, прохладный и в то же время ласковый воздух циркулировал в комнате. Лежал Иван Лукич в несколько ином положении. Голова его покоилась на большой подушке. Был он весь прикрыт чистой простыней, поверх которой лежало байковое, военной поры, то есть совершенно ветхое, одеяльце Ивана Лукича.
«Похоже, раздели... Верхнее сняли, и теперь я под простыней голый или всего лишь в трусах...»
Но пелена с глаз не сошла. И голову поворачивать на подушке было по-прежнему трудно, почти невозможно. И тут сдавило Ивану Лукичу кости на груди, дыхание вовсе перехватило, а нижнюю челюсть, как пружиной, отбросило!
«Все-таки... помираю...» — сложилась в голове фраза.
Почечуев как можно шире распахнул глаза, стараясь напоследок разорвать пелену и небесного света зачерпнуть взглядом. И глаза разлепились! Не полностью, но некая трещинка в пелене образовалась. То, что он увидел в следующее мгновение, повергло его в окончательный трепет, заворожило весь хрупкий, подтаявший его мирок — сладким ужасом, не позволявшим захлопнуть веки или отвернуть лицо к стене, которую он долбил последние несколько лет, желая пробиться в неизвестное.
Почечуев увидел... смерть. Такая женщина с черными распущенными волосами и с той самой косой, которой в деревне траву косят. Вот, пожалуйста, возле окон прошлась, орудием труда помахала, теперь к стене за тахту заходит. Газетами зашуршала, которые он под кирпичную крошку подстелил. И знай машет сплеча!
«Однако не умер, если газеты слышу, — заулыбалея не губами, а там, внутри себя, Почечуев. — Эвон, часики пошли, будильничек. Завел кто-то. Кажись, бульоном куриным поют». Повеселел Почечуев. Понял, что пронесло мимо пустоглазую. А тут ему и зрение промыли. Раствором каким-то освежающим. И уколы — сперва в ляжку, затем я руку — произвели. И человек в белом перед Иваном Лукичом нарисовался.
