– А я думал, тебе вера не мешает грешить... Дескать, богу – богово, а кесарю – кесарево.
Тётка Лиза ушла, а Харитонов не мог унять смех.
– Чует кошка, чьё мясо съела... Богу молится, а худых дел не сторонится.
Когда самовар зафырчал, задребезжал трубой, разразился паром, дядя Гриша одним махом поставил его на стол. Мать, не глядя на гостя, заварила чай, придвинула сахарницу, достала из буфета большую белую кружку с нарисованным на ней коричневым домиком.
– Покрепче? – спросила мать, наливая чай.
– Чай не водка, градусы не считают... Ты какой уважаешь, Митя?
– Крепкий.
– Заваривай в таком разе круче, – сказал Харитонов, улыбаясь Митьке.
Дядя Гриша и мать сидели за столом, пили чай. Молчали. Их тени – одна поменьше, а другая огромная, усатая – сонно двигались по стене, озарённой неровным светом керосиновой лампы.
– А где ваш постоялец? – спросил дядя Гриша.
– Где ему быть? У себя, спит, наверное.
– Неплохо живут... божьи людишки, – засмеялся председатель. – Днём рыбку ловит, чуть стемнело – на боковую.
– Да он не спит, – подал голос Митька.
– Ложись-ка сам спать!
– Ещё высплюсь, – сказал Митька. – У меня времени полно...
– Школу совсем забросил? – спросил дядя Гриша.
– Больной он, – сказала мать. – Чирей.
Митька сорвался с места, подбежал к дяде Грише.
– Ну, где чирей? – Он похлопал себя по шее, завертел головой. – Нету никакого чирья.
– Чего же дома околачиваешься?
Митька, взглянув на мать, отошёл в сторону.
Председатель сельсовета поставил на стол недопитую кружку, тяжёлым взглядом посмотрел на мать. Колосистые, пшеничного цвета брови сошлись.
– Ты на меня, Григорий, не гляди волком, – сказала мать. – Говори, – зачем пришёл?
– Почему до сих пор твой жилец не прописался?
– Я в его дела не касаюсь.
– И паспорт не видела?
– Зачем мне? Я не милиция.
– А вдруг разбойника пригрела?
– Митя, спать! – сказала мать. – Живо раздевайся!
Тут отворилась дверь, и дядя Егор, приглаживая вздрагивающей ладонью гладкие лоснящиеся волосы, подошёл к столу.
– Мир вам, – кивнул он председателю.
Митька с тревогой следил за лицом дяди Гриши. Сначала оно побледнело, потом стало густо наливаться кровью. На виске набухли две синие жилы.
– Пестрецов? – выдохнул он. – Жив, сволочь?
Упираясь кулаками в стол, он стал медленно подниматься. Глухо стукнула табуретка – дядя Гриша зацепил её ногой. Стало тихо. Даже самовар, словно чего-то испугавшись, перестал выбрасывать пар в потолок.
Мать стояла у печки, сцепив руки на животе. Квартирант, серый, словно его только что золой присыпали, пятился к двери. Руки его суетливо расстегнули пиджак, зашарили в карманах.
