Однажды компанией отдыхали мы на юге в своего рода пансионате, который держала хозяйка. Была среди нас некая дама в серьгах, немного бестолковая, но очень славная и сердобольная. Звали ее Ариадна Сергеевна.
У хозяйки водились гуси, здоровенные и жилистые. Они победно гоготали, вздымая груди и хлопая крыльями, и гусята у них были здоровые, сильные, глянцевые. Кроме одного, который болел. Он являл собой комок грязных перьев и был так слаб, что валился набок от легкого дуновения ветра. Трудно было ему жить: здоровые гуси нападали на него все вместе, выклевывали страшные пролысины.
Надо ли говорить, что Ариадна Сергеевна не могла терпеть подобного положения дел. Она тотчас отделила больного гусенка от остальных, каждый день купала его, кормила из рук и даже, кажется (говорили злые языки), делилась с ним валидолом.
Гусенок стал крепнуть на глазах и день ото дня хорошеть. Скоро он выделялся уже не хилостью своей, а красотой и силой.
Ариадну Сергеевну он обожал, ходил за ней следом, а если она его звала, несся со всех своих перепончатых лап.
И вот однажды наш двор огласился яростным плачем. Мы сбежались. На крыльце стояла Ариадна Сергеевна и не плакала, нет,— орала, разевая рот, куда стекали ее горючие слезы.
— Люди! — кричала она.— Смотрите, что с ним сделали!
У крыльца, распластавшись, лежал гусенок с отрубленной головой.
Мы, как могли, утешали бедную Ариадну Сергеевну, но вряд ли в этом успели. Гусенок попал под колесо, и ему, чтобы не мучился, отрубили голову. Посокрушались мы над ним и разошлись.
Не прошло и полчаса, как двор снова был оглашен воплями, на этот раз ликующими.
— Люди! — кричала Ариадна Сергеевна.— Люди! Сюда!
И снова мы сбежались.
— Это не тот гусенок! — кричала она.
И в самом деле. Тот, что был вскормлен Ариадной Сергеевной, носился вокруг нее в очевидной надежде пообедать.
Радость милой женщины была беспредельна. И хотя того, с отрубленной головой, еще не успели убрать, она шумно ликовала, танцуя вокруг живого.
Можно упрекнуть ее в душевной непоследовательности, но она не являла собой исключения. Для нее гусенок, ею избранный, вылеченный, выкормленный, был непохож ни на какого другого гусенка на свете. Да и для него она была ни с кем не сравнима. Видите, даже здесь, на курортном дворе, за три недели завязались связи особые и по-своему крепкие.
А теперь, если обратиться от гусят к живым детям, которых не только купаешь и кормишь, но с которыми вступаешь в отношения на уровне высокого человеческого интеллекта,— здесь, в период нашего млечного детства, зарождаются и крепнут такие серьезные и глубокие вещи, как доверие, быстрота взаимопонимания, общность взглядов (она существует, несмотря на все разногласия поколений), а потом — и общность воспоминаний.
