Я внимательно наблюдал за вторым дублем, и снова у меня возникло чувство какой-то неудовлетворенности, и я велел снять еще один дубль.
— По-моему, все в порядке, — проворчал старый оператор.
— Да уж точно, в порядке, — нестройным хором подтвердили столпившиеся вокруг него ветераны.
Организация съемки отнимала массу сил, и они боялись, что режиссер-новичок будет выжимать из них все соки в погоне за недостижимым совершенством. К тому же они чувствовали, что я не очень понимаю, чего хочу добиться.
— Пожалуйста, я прошу повторить еще раз, — настаивал я.
Они нехотя повиновались, но всласть потянули время, расставляя по местам всю массовку. Наконец все было готово для съемки нового дубля, я быстро скомандовал начинать, но когда статисты устремились к чудо-машине, какому-то типу внезапно надоела вся эта бессмысленная съемочная канитель. Он повернулся и пошел прочь от велосипедистов, наверное, в поисках кружки пива, причем шел он прямо на камеру.
— Стоп! — заорал я. Теперь я точно понял, чего мне хотелось. Поставленная мною сцена была слишком совершенной, слишком придуманной, слишком теоретической; во всех киножурналах, которые мне приходилось видеть, всегда мелькали люди, которым было наплевать на происходящие события, какими бы сногсшибательными они ни были.
Я приказал снять еще один дубль, но теперь я расставил в парке нескольких «случайных» прохожих и велел им уходить прочь от места всеобщего ажиотажа. Они так и сделали, и именно это внесло в мой безукоризненно отточенный эпизод тот сумбур настоящей жизни, которого ему недоставало.
В этот краткий момент хватило незначительного толчка, чтобы я буквально прозрел. Я понял, что правду жизни на экране придают те, кто отрицает ее логику.
Режиссеру во время съемок приходится держать в голове весь фильм, чтобы в конце концов сотни крохотных эпизодиков соединились в одно целое. Можно сравнить эту работу с попыткой удержать карточный домик на ладони в течение трех месяцев, и она требует огромной сосредоточенности. Сейчас, когда я снимаю картину, моя жизнь останавливается. Мне никогда не удавалось одновременно снимать фильмы и крутить романы.
Но «Дедушка-автомобиль» был карточным домиком Радока, а я был всего лишь его скромным помощником. Выпадали тяжелые дни, когда приходилось работать по четырнадцать или шестнадцать часов, но мне не нужно было работать дома по вечерам, и я был полным сил здоровым двадцатитрехлетним парнем, так что я позволил самой настоящей, из плоти и крови, немыслимо чистой француженке разбить мне сердце.
