Так вот, не обращая на нас ни малейшего внимания, будто нас тут и вовсе не было, он пошел обратно по коридору, матерясь во весь голос, пиная ногой двери, которые раскрывались безо всякого усилия: видно было, что они без задвижек. Мы даже зашли в две комнаты — и никого, словно дом вымер весь, а я‑то предпочел бы, чтобы кто‑нибудь вышел — и будь что будет! Я готов был схватиться с кем угодно, хоть на кулаках, хоть на ножах, лишь бы не эта тишина и множество зал, набитых красивыми вещами и уставленных накрытыми столами — как для званого обеда. И это множество спален с огромными и роскошными кроватями, будто только что застеленными, в которых никто не спал! И всюду горел свет…
Клешня, сжав зубы и тяжело, со свистом дыша, ворошил шпагой простыни и одеяла, протыкал пологи, распахивал настежь шкафы… И вдруг, даже не заметив как, мы оказались в галерее, на которую смотрели утром снаружи, из сада.
Внутри опа была очень просторная и вся уставлена горшками с цветами. Длинные плети какого‑то растения стлались по стене и покрывали весь потолок. Полпая луна светила прямо в окна. Мы погасили свечи, что несли с собой, и все будто утонуло в светящемся белом тумане, вещи и люди вдруг стали как привидения.
— Пошли, Шан, пошли, раз уж так удачно сюда попа ли, — все решительней уговаривал я его. — Дело так повернулось, что хорошим оно не кончится. А галерея низко, мы спрыгнем и не заметим…
И в этот момент мы увидели, как из глубины дома приближаются по коридорам мигающие огоньки. Клешня вынул ключ, торчавший снаружи, и запер галерею изнутри, и мы быстро пошли по ней, ища место, где было бы проще спуститься. За дверью послышался шум голосов, и кто‑то сильно дернул ее несколько раз, пытаясь открыть или сорвать. И вдруг Шан, шедший впереди, замер как вкопанный и попятился к иам. Запинаясь, он бормотал:
— Там она, там…
И правда, за одним густым кустом с большими листьями мы увидели прекрасную сеньору. Она сидела, вся залитая лунным светом, точь — в-точь как мы ее видели утром: глядя в сад и вытянув вперед руки, а глаза были неподвижны и блестели, и была это такая красота, какой на этом свете еще не видели! Мы остановились так близко от нее, что даже страшно было дышать. У меня сердце так гулко билось в груди, что, казалось, все должны были слышать его удары… Она сидела в кресле — каталке и держала на коленях ребеночка. Тут Клешня шагнул вперед, вышел из‑за куста и стал с ней рядом.
— Сударыня, не пугайтесь, мы вам ничего плохого не сделаем… — заговорил он с ней, а мы замерли, ожидая, что она закричит, как только нас увидит. Но она не шелохнулась и не проронила ни слова. Окурок вцепился в меня и дрожал как осиновый лист, а с меня лил градом пот, как в самый жаркий летний день. Мы так остолбенели, что не обращали внимания ни на удары, которыми кто‑то разносил дверь, ни на доносившиеся из‑за нее крики — а там кто‑то орал старушечьим голосом всякие непонятные слова: «Волер, волер!.. Секур, секур!..»
