— Ваш ключ тоже гуляет? — спросил Шепшелович.
— А как же, — с украинским акцентом ответил Богдан, — от Киева до Одессы.
Воистину это было братство ключников, но выбирать не приходилось, и Шепшелович вновь полез под кровать. Ничего более отвратительного и мещанского он не видел — стальная, с набалдашниками, она была со всех сторон покрыта вышитыми покрывалами, наволочками, салфеточками с бахромой, с кошечками, собачками и сладкой надписью «Ласково просимо».
Ко всему прочему кровать в Киеве была антисемитской, то есть на нее залезали только антисемиты. Они так ненавидели евреев, так их поливали, что забывали, зачем они сюда приходили.
— Еврэи нэ дают нам жыть! — басил кто-то с кровати. — Они всюду — на земле, в небесах, на море!! Мне даже кажется, что есь какой-то еврей под нами, Гандзя.
— Да что вы говорите глупости, Апанас Петрович!
— У меня нюх. Ну, да ладно, сымайте штаны…
Другие объясняли, как еврея распознавать.
— Слушай, Галушка, це просто, если у чиловика отвислы уши, горбатый нос и утиные ноги — то це эврей.
— Боже мой, — вскрикивала Галушка, — так это ж вылитый вы, Остап, честное слово.
Слышался сильный удар, Галушка ревела.
— За что, Остап, за что?
После киевских половых актов, на кровати начинались мечтания. В основном — о погромах.
— Ах, Анфиса Порфирьевна, — вещал один, — поймать бы сейчас жиденка, да вспороть ему перину.
Шепшелович затыкал уши, стараясь уйти в пол. В перерывах между актами он впадал в размышления.
«Я еще могу понять, почему все совокупляются, — думал Шепшелович, — Бог вложил в нас инстинкт продолжения рода. Хотя к чему такой род? То, что все трахаются, я еще могу понять, но почему все антисемиты?»
— Потому, что евреи режут баранов, — доносилось с кровати, — они травят воду в водопроводной сети и куличи на пасху.
— Что вы говорите, Мыкола Ныколаевич! — всплескивал кто-то руками.
— А як же, они и Сталина отравить хотели, врачи эти жидовские, они чуму нам прививают, холеру, — а як же.
— Боже мой, — вскрикивал опять женский голос, — Мыкола Ныколаевич, это не они вам ымпотенцыю, гадыки, привили.
— Ане, Марычка, ане.
«Какой черт занес меня сюда, — думал под кроватью Шепшелович, — столько в России городов. Почему я не бежал в Таллин с его соборами, там хотя бы звучит Бах, улицы узкие и вкусный кофе.
Впрочем, какие улицы, какой кофе, опять кровать, но, возможно, на эстонской кровати говорят по-эстонски, я б ничего не понимал, я б отдохнул. Ах, Киев, Киев…»
Киев был вообще опасный город. Одна встреча на кровати чуть не стоила Шепшеловичу жизни.
