– Если верите, можете обманывать себя, а я людей знаю, и худших собак – равнодушных и злых – я не видела, хотя и сама не ангел, и у них же выучилась жить так, будто у меня вырезали сердце.
Ита оделась, и обе, притворив за собой дверь, вышли. Стоявшая у ворот девушка даже не переменила своей позы и все глядела вдаль, стоя против широкой, длинной, как бы бесконечной улицы. Она не повернула головы, когда обе женщины прошли мимо нее и оставалась неподвижной, как статуя задумчивости, как символ, олицетворявший собой тоску, отчаяние, порыв к тому широкому и бесконечному простору, где вдали небо и земля и воздух слились в то неведомое и таинственное, что так манит к себе связанного человека.
Время двигалось, и Гитель все чаще торопила Иту. Теперь они входили в какой-то двор, узкий, как тоннель, и такой же темный. Навстречу, – так что Ите и Гитель пришлось посторониться, – шел старик, нахлобучив шапку на глаза, и подмышкой держал гробик. За ним передвигалась женщина, и две старухи поддерживали ее с боков. Сзади из вежливости и любопытства, группу эту сопровождали несколько женщин и о чем-то тихо беседовали.
За ними, в почтительном расстоянии, теснились мальчишки и девочки со двора, грязные и оборванные. Старик с гробиком под мышкой, точно с книгой, шел торопливо, почти не сгибая колен, а лицо его было спокойное и равнодушное. То же равнодушие и спокойствие лежало на лицах участников, и ниоткуда не раздавалось ни вздоха, ни крика. Ясно было, что совершается нужная кому-то церемония, без которой нельзя было избавиться от мертвого ребенка, и только нехорошо в ней было то, что она отнимала внимание и время от других дел. Когда старик и женщина со старухами прошли, Гитель обратилась к одной женщине с вопросом, кого хоронят.
– Мальчик тут один умер, – равнодушно ответила она, – зима тяжелая и выкормки не выдерживают. Допятого месяца дотащили его. И то, слава Богу. Они ведь гораздо раньше умирают.
– Чей это ребенок? – спросила Ита.
– Разве вы не видели матери? Ее старухи вели. Она кормилица в бедном доме и только прикидывается убитой горем, – стыдно ведь ничего не показать. Сама же вот как довольна.
Женщина быстро и красноречиво провела по горлу рукой – так именно, по ее мнению, эта кормилица была довольна смертью ребенка – и прибавила:
– Вероятно, теперь в душе жалеет, что это раньше не случилось. Не платила бы за него столько месяцев и имела бы больше денег.
– Понимаю, – подмигнула Гитель, – это старая история. Теперь же сезон смерти. Сколько она платила за ребенка?
