На остальные три стены модерна не хватило, они были из красного кирпича, потемневшего от копоти и времени.
И уж совсем темным был внутренний двор, куда выходило одно из окон их квартиры. Темный, похожий на колодец, двор.
Она шла по двору. Лучи заходящего солнца падали на ее фигурку, на пепельные волосы, закрученные вокруг головы, на чемоданчик в худенькой руке.
У парадного стоял Антон Набатов, мужчина лет под сорок, в шляпе набекрень, покуривал, смотрел на маленькую узкими веселыми глазами. Нина знала — Антон ждал жену: каждый вечер они шли куда-то, потому что Антон любил музыку, смех, гостей, вообще жизнь.
- А, Терпсихора, — беззлобно сказал Антон. — Ну, как там попрыгивается?
- Ничего, дядя Антон, пляшем.
- Под чью дудку?
- Под дудку Нисовского.
Жена Антона вышла из парадного, на ходу изучая в зеркальце нос.
- Смотри-ка, — шепотом сказал Набатов, — дальше носа ничего не видит.
Маленькая улыбнулась. Она любила Антона.
А жена Набатова уже увидела их и заговорила каким-то необычным, певучим говорком (она была с севера, поморка):
- Ниночка, любушка. Так это ты тут с моим лоботрясом разговоры разговариваешь. Приходи завтра к нам. Антоша наш — именинник. Будет твой любимый струдель с маком.
- Приду.
И каблучки маленькой балерины зацокотали по ступенькам, слегка затихая в конце каждого пролета.
Дома она разделась, откроила себе ломоть хлеба, положила сверху пластинку сыра и с ногами взобралась на подоконник. Наступали добрые дни. Сейчас еще не позволяют держать окна отворенными, а через месяц она будет вот так сидеть на окне, ветер будет дышать в висок, а со двора будут долетать голоса детей. И ветер будет перелистывать страницы книги, засыпать строчки белыми соцветиями сирени, стоящей в кувшине здесь же, на подоконнике.
Боже, скорей бы! Скорей бы жизнь!
На коленях у нее лежала книга Этьена Боэси (маленькая думала, что ей идет читать серьезные книги), но она сейчас не глядела в нее.
Солнце опустилось совсем низко, окрасило Замоскворечье в апельсиновый цвет, принарядило даже самые старые, самые облупленные строения. Красные стены недальней барочной колокольни налились густым багряным пламенем.
Загрохотал трамвай в Климентовском переулке.
И все это было Замоскворечье, родина, милый уголок, где летом так цветут липы, где в полукруглых окнах мансард идет своя жизнь, где играют дети у домика Островского.
Все еще должно было быть: музыка, любимая больше всего, книги, которые с такой нежностью берут тебя за руку и ведут в свой мир, море, которое она непременно увидит.
