Она надевала белейшее белье тончайшего шелка, отороченное прованским кружевом.
Она надевала прозрачные и невесомые чулки французской работы.
Она надевала разноцветные платья, обтягивающие как кожа.
Она надевала золотые и бриллиантовые подвески, висюльки, бирюльки, брелочки, колечки.
Она красила лицо белым, а губы и ногти — красным. А иной раз — лицо — цветом золотистого песка, а губы и ногти — розовым.
Она надевала туфли на шпильках, увеличивая себя на одиннадцать сантиметров.
Она зачесывала свои короткие волосы назад, а челку — волной «тридцатых».
Она выбирала сумочки — под цвет ногтей и губ, а иногда под цвет туфель и шарфиков.
Она надевала на сердце замки, на душу — броню и выходила из дома. И осколки кривых зеркал несчастья мерцали в глубине ее зрачков, словно алмазы.
В иные вечера, особенно если не было в компании Стаськи, Малыш был вовсе невыносим. Часами сидел он в углу с гитарой, напевал там что-то и наигрывал, но никого к себе не подпускал. И сам ни к кому не обращался и даже к общему столу не подсаживался, а наливал себе стакан того, что попивали в этот момент остальные, и мрачно прихлебывал один. Никто его и не трогал, кроме Ляльки, которая упорно пыталась Малыша растормошить. Малыш терял терпение, огрызался. И в лучшем случае, быстро напившись, вырубался. Тогда уж Лялька находила утешение у его друзей, превращавшихся в одночасье в галантных кавалеров.
В тот день Малыш был особенно мрачен. Он долго писал что-то на обрывке листка, а потом сообщил компании:
— Вот, новая песня. «Фестиваль фобий» называется. — И, взяв гитару, запел:
Страшно думать и знать, отовсюду веет тревогой,
Страшно к дому бежать босиком незнакомой дорогой.
Страшно, что умирать старики не хотят, а нужно,
Страшно вслух им читать по слогам: «Применять наружно».
Жаль, что жизнь не спасти, можно только продлить немного,
И куда-то идти, спотыкаясь, ногою о ногу.
Я боюсь не узнать того, кем бы был ведом я.
Я боюсь спускаться в метро, выходя из дома.
Я невольно кого-то прошу: «Ну, не надо, не трогай,
Пожалей меня, я ухожу со своею тревогой!
Пожалей меня, мне не спастись, вот уже вечереет,
Я боюсь, отпусти, отпусти… умоляю, скорее…»
Страшно маму кричать, стоя в детстве зимой у порога,
А теперь засыпать стало страшно без помощи бога.
Я за близких боюсь из-за глупости чьей-то и злобы,
Я боюсь наблюдать, как скребут небеса небоскрёбы.
Страшно время считать, знать — осталось совсем немного.
Страшно всех вспоминать, понимая, как одинок я.
