— Надо бы бумаги, — воскликнул Макс. — Только бы достаточно огня, — и ельник загорится…
Губерт снова обратился к ученому.
— Только у вас и есть бумага, отец! Только у вас!
— Моя рукопись! — запротестовал де Мирамар. — Никогда…
— К чему она вам? — безжалостно продолжал Губерт. — Вы ведь не напечатаете ее здесь, не правда ли?
— Разве можно знать, что нас ждет впереди?.. — бормотал ученый, обнаруживая проблеск несокрушимой надежды когда-нибудь уйти отсюда, найти где-нибудь остаток цивилизации…
— Труд всей моей жизни, — добавил он с отчаянием человека, который видит, что вся его прошлая жизнь — ничто… тщетная попытка, работа, лишенная какой-либо пользы…
— О нет! Только не рукопись! — воскликнула госпожа Андело, одна из всех способная понять его горе. — Быть может, заметки, выписки, документы? Я думаю, что продолжения мы писать не будем! Она уже снова заготовила корпии. Опустив голову, Де Мирамар колебался. Руки его дрожали над пачкой бумаг, вынутых из сафьянового портфеля. Инстинктивным движением он повернулся к своей жене, как бы ища поддержки. Разве не она всегда защищала его и его работу от притязаний светской и семейной жизни? Но на него смотрели равнодушные глаза, спокойное лицо сумасшедшей. И старый ученый почувствовал себя чужим среди своих.
— Посмотрите, какой идет дождь! — вмешался Макс. — Возможно, что он будет продолжаться много дней. Мы не можем обойтись без огня. Ради ваших дочерей! Ради маленького Поля!..
— Этого хватит? — спросил де Мирамар, уже больше не защищаясь.
— А вот мы посмотрим! — свирепо сказал Губерт. — Не думаете ли вы, что теперь излишне разъяснять, как вымирают цивилизации?
Он уже завладел одним листком и мял его в своих пальцах. Взял второй, третий. Удрученный де Мирамар совершенно перестал сопротивляться. Вступился Игнац:
— Этого довольно, — заявил он.
Без сомнения, он инстинктом угадал горе, которое не мог объяснить себе разумом. И де Мирамар не мог дать себе отчета в том, что единственным человеком, понявшим его горе, было это грубое существо, этот пастух баранов, который едва умел читать.
Вспыхнула искра. Бумага запылала. Затрещали еловые сучья. И среди мрачного тумана и дождливого дня взвились огненные языки. Их приветствовали общие возгласы. Послышался смех. Все руки потянулись к огню. Как и тысячи лет тому назад, так и теперь радость охватила окоченевшие тела, склонившиеся вокруг пылающего очага. Губерт спрашивал себя, почему исстрадавшееся тело так упорно стремится жить,
