«…был проникнут идеей необходимости крепко стоять за веру и независимость родины»[247].
К более поздней, чем приселковская, дате склонялся и А. Н. Насонов[248]. Соединение этих двух источников свода 1305 г. (лежащего в основе Лаврентьевской летописи), как он считал, могло произойти лишь в 1281 г.[249]. Близок к такой точке зрения А. Ю. Бородихин: он датирует соединение владимирских и ростовских записей в Лаврентьевской летописи 60-ми гг. XIII началом XIV в.[250]. Не исключает позднего времени появления рассказа о нашествии Батыя (в период княжения Михаила Ярославича Тверского в 1305 г.) и Я. С. Лурье[251]. Доказательством позднего происхождения этого текста Г. М. Прохоров считает многочисленные вкрапления из предшествующей летописи (33 фрагмента, составляющих около трети объема произведения), что свидетельствовало, на взгляд исследователя, о том, что летописец сам этих деталей не знал, поскольку не был современником описываемых событий[252].
В отличие от точки зрения этих исследователей Дж. Феннел полагает, что
тон историй, содержащихся в Лавр., сухой, нерасцвеченный, явно указывает на их современное событиям происхождение 32.
Компилятивной представляется повесть о нашествии Батыя и в составе Ипатьевской летописи. Она целиком состоит из фрагментов, различающихся по времени и месту возникновения, по степени полноты и достоверности передаваемой информации. Даже на первый взгляд она отображает впечатления южнорусского точнее, галицкого книжника[253]. С другой стороны, по справедливому замечанию Дж. Феннела, при том, что она
«…последовательно отражает один из южнорусских источников, ей недостает подробностей, местами она туманна, неточна, путана и содержит лишь несколько фрагментов дополнительных сведений, происходящих, вероятно, из устных легенд, бытовавших в южной Руси в эпоху после нашествия»[254].
Кроме того, под этим же годами летописец подробно повествует о событиях, произошедших вдалеке от южной Руси в землях русского Северо-Востока (об осаде Рязани, Владимира-на-Клязьме, Суздаля, Козельска, о сражении на Сити и np.)[255]. При этом один из самых глубоких исследователей «Летописца Даниила Галицкого» (составляющего первую часть Ипатьевской летописи за 1201–1250 гг.) А. Н. Ужанков подчеркивает:
…Летописец изначально задумывался с четким конечным результатом, именно как княжеское жизнеописание, а не летопись. <…> Его невозможно было продолжать бесконечно, как любую летопись, поскольку он имел четкий хронологический предел смерть князя. В этом еще одно его коренное отличие от летописи. <…>…Летописец Даниила Галицкого построен по иным законам, нежели летопись. И методологический прием его исследования должен быть также иным
